Джек Керуак Протекая сквозь... КНИГА ВТОРАЯ Часть 1 Протекая сквозь Мексику 1 И вот, после всего пережитого на вершине горы, где целых два месяца оставался я в полном одиночестве никого не видя и не слыша ни одного человеческого слова, началось для меня время полного переворота всех моих представлений о жизни - Тогда я хотел сохранить это состояние абсолютного покоя в мире общества, но в то же время тайно жаждал некоторых удовольствий этим обществом доставляемых (таких как зрелища, секс, удобства, хорошая еда и выпивка), всего того чего на горной вершине не найдешь - Именно тогда я начал понимать что вся моя жизнь была поиском покоя в творчестве, и не только в творчестве - Ведь я человек скорее склонный к созерцанию чем к действию, древние даосы-китайцы называли это "Недеянием" (У-Вэй), и способ жизни этот сам по себе прекрасней всех иных и подобен неторопливому монастырскому деланию среди лихорадочной болтовни жаждущих действия в этом и других "современных" мирах - Я хотел доказать что способен "предаваться недеянию" даже находясь посреди самого буйного общества, в котором я оказался спустившись с гор штата Вашингтон в Сан-Франциско, как вы уже знаете, и проведя неделю в пьяных "раздолбасах" (как сказал однажды Коди) с ангелами одиночества, поэтами и персонажами Сан-францисского Ренессанса - Всего неделю и не более того, после которой (с сильного похмелья и ясное дело с некоторыми угрызениями совести) я запрыгнул на товарняк до самого Эл-Эй1 и отправился в Старую Мексику чтобы опять оказаться в уединении но на этот раз в городской лачуге. Понятное дело, что как художнику мне необходимы одиночество и что-то вроде этой философии "недеяния", позволяющей мне проводить весь день в грезах, записывая главы ускользающих из памяти мечтаний, которые годами позже составляются в целую повесть - И в этом смысле я не посоветовал бы всем, поскольку все не могут быть художниками, мой образ жизни как подходящую философию - В этом смысле я просто чудак, вроде Рембрандта - Рембрандт мог писать портреты деловых бюргеров позирующих ему в свободную минутку после обеда, но ночью, когда они спали отдыхая перед очередным рабочим днем, старый Рембрандт бодрствовал в своей студии нанося легкими прикосновениями пятна темноты на свои холсты - И бюргеры не требовали от Рембрандта быть кем-то еще кроме как художником и поэтому они не стучались в полночь в его дверь и не спрашивали: "Почему ты так живешь, Рембрандт? Почему ты проводишь свои ночи в одиночестве? О чем это ты грезишь?" А также они не ожидали от Рембрандта что он повернется к ним и скажет: "Вы должны жить так как я, принять философию одиночества, и другого пути нет". Итак я искал себе спокойной жизни заполненной созерцанием во всей его утонченности, и не только чтобы заниматься своим искусством (в моем случае прозой, повествованием) (прозаическим описанием того что я видел и того как я это увидел), также я пытался найти свой собственный способ жизни, то есть, я хотел увидеть мир с точки зрения одиночества и медитировать на этот мир не впутываясь в сумятицу его свершений, которые уже тогда пугали меня и внушали мне отвращение - Я хотел быть Человеком Дао, наблюдающим облака и не обращающим внимания на бушующую под ними историю (что после Мао и Камю уже непростительно?) (но придет время) - Но мне и в голову не могло придти что, несмотря на всю мою решимость, мой опыт творчества в одиночестве и свободу моей бедности - мне не могло придти в голову что меня тоже затянет в деятельность этого мира - Я не думал что может так случиться что - Ну ладно, перейдем к подробностям, в которых-то и вся суть дела - 2 Сначала все шло как по маслу, после того как я увидел тот тюремный автобус на выезде из Лос-Анджелеса, и даже когда полицейские остановили меня той ночью в аризонской пустыне когда в два часа ночи при свете полной луны я пешком выбирался из Таксона чтобы расстелить свой спальник на песке где-нибудь за городом - И обнаружив что у меня хватает денег на отель, они хотели знать почему я все же собираюсь спать в пустыне - Невозможно объяснить это полиции, не станешь же пускаться в долгие рассуждения - В те времена я был отчаянным сыном солнца, весил всего 165 фунтов и мог идти многие мили без передышки с полным рюкзаком за плечами, и сворачивал себе самокрутки на курево, и знал как удобно устроиться на ночлег в пересохшем русле ручья, и даже как прожить на жалкие гроши - Теперь же, после перенесенного мною ужаса литературной известности и водопада выпивки протекшей сквозь мою глотку, нескольких лет прятанья дома от сотен охотников до моего времени (полуночный камешек в мое окно "Эй Джек, выходи, давай выпьем, вокруг такое творится!") - ой - И когда круг замкнулся вокруг меня, старого независимого вероотступника, я стал выглядеть как Буржуа, с брюшком и так далее, и это начало отражаться на моем лице гримасой недоверчивости и сытости (они ведь всегда неразлучны друг с другом?) - Так что (ну, почти) если б копы сейчас остановили меня в два ночи на трассе, я не удивился бы если б они просто козырнули мне - Но тогда, всего пять лет назад, я выглядел дико и необузданно - Они окружили меня двумя патрульными машинами. И направив лучи своих фонариков на меня, стоящего на дороге в джинсах и рабочей одежке, с громадным ужасающим рюкзаком за плечами, они спросили: - "Куда направляешься?", точно такой же вопрос они задали мне годом позже под телевизионными софитами в Нью-Йорке "Куда вы направляетесь?" - И точно так же как не объяснишь этого полиции, не скажешь и обществу "Я ищу покоя". Разве это так важно? Подожди, и ты увидишь. P.S. Представь себя объясняющим тысяче беснующихся на токийских улицах танцоров Змеиных Танцев2 что ты ищешь покоя и поэтому вне их карнавала! 3 Мехико - прекрасный город для художника, где можно раздобыть дешевое жилье, хорошую еду, полно развлечений субботними вечерами (включая продажных девочек) - Где можно беспрепятственно бродить по улицам и бульварам в любой час дня и ночи, и маленькие вежливые полицейские даже не смотрят на тебя занимаясь своими собственными делами, то есть раскрытием и предотвращением преступлений - Перед моим внутренним взором Мехико-сити всегда предстает как город жизнерадостный и восхитительный (особенно в 4 часа дня, когда летний проливной дождь заставляет людей спешить по сверкающим тротуарам отражающим синие и розовые неоновые огни, спешащие индейские ноги, автобусы, дождевики, промозглые бакалейные лавочки и сапожные мастерские, милые ликующие голоса женщин и детей, сдержанное возбуждение мужчин до сих пор выглядящих настоящими ацтеками) - Свет свечи в одинокой комнатушке и писание повести о мире. Но приехав в Мехико, я всегда поражаюсь тому что позабыл некоторую все же безотрадность, и даже грусть, темноту, которую например чувствуешь при виде какого-нибудь индейца в коричневом ржавого цвета костюме, в белой рубашке с распахнутым воротом, ждущего автобус на Сиркумваласьон, с коробкой завернутой в газету (Эль Диарио Универсаль), автобус его забит сидящими и болтающимися в ременных петлях людьми, внутри мерцает темно-зеленый мрак, освещения нет, и ему предстоит трястись в нем по глинистым ухабистым закоулочкам добрых полчаса до пригородных глинобитных трущоб где навсегда воцарилась вонь дохлятины и дерьма - И упиваться описанием убожества этого человека просто-напросто нечестно, это, в конце концов, недостойно - И я не стану этого делать - Его жизнь это ужас - Но тут вдруг на глаза вам попадается полная индейская старушка в платке держащая маленькую девочку за руку, они идут в пастелерию3 за разноцветными пирожными! Девчушка счастлива - Лишь в Мексике, искренней и невинной, рождение и смерть кажутся чем-то действительно стоящим... 4 Я приехал в город на автобусе из Ногалеса и немедленно снял себе глинобитную мазанку стоявшую на крыше дома, обустроил ее на свой вкус, зажег свечу и принялся писать о спуске-с-горы и безумной неделе проведенной в Фриско. И единственной моей компанией был обитавший внизу подо мной, в мрачной комнатушке, старый мой приятель 60-летний Бык Гэйнс. Он тоже жил жизнью спокойной. Как всегда неторопливый, вечно одна и та же история, вот стоит он сутулящийся и худощавый, поглощенный бесконечными поисками в карманах пальто, ящиках комода, чемодане, под коврами и ворохом газет своих бесчисленных заначек торча - Он говорит мне "Такие вот дела, мне тоже хочется мирной жизни - Наверное у тебя есть твое искусство как ты говоришь, хоть и не похоже на то" (косясь на меня из под очков чтобы посмотреть как мне эта его шуточка) "но у меня есть мой дозняк - И пока у меня есть мой дозняк, я совершенно удовлетворен тем что могу сидеть спокойно дома и читать Очерки истории Г. Уэллса, которые я перечитал кажется уж сотню раз - И мне вполне достаточно чашечки Нескафе под рукой, газеты, бутерброда с ветчиной по случаю, и парочки колес барбитуры на сон грядущий, м-м-м-м-м" - Каждый раз заканчивая фразу Гэйнс издает это "м-м-м-м-м", дрожащий глухой стон торчка, стон какого-то тайного смеха или удовольствия от удачно законченной фразы, законченной с некоторым шиком, как в этом случае "парочки колес барбитуры" - Но даже говоря "Пойду-ка я что ли спать", он добавляет это "м-м-м-м-м", и ты понимаешь что это просто такой его способ пропеть сказанное - Вроде как, представьте себе индийского певца выпевающего этот звук под ритм таблов и дравидийских барабанчиков. Старый гуру Гэйнс, первый из множества подобных персонажей встретившихся мне с тех наивных времен - И он продолжает похлопывать по карманам своего халата в поисках утерянной кодеинетты, забыв что уже проглотил ее прошлой ночью - У него есть типичный наркомански унылый комод, с зеркалами в полный рост на обеих скрипучих дверцах, внутри него висят поношенные нью-йоркские одежки чьи карманы после 30 лет наркомании можно уже выпаривать на ложке - "Во многих отношениях", говорит он, "есть много общего между так называемым торчком и так называемым художником, оба они хотят чтобы их оставили одних, в покое, наедине с тем что им нужно больше всего - Они не носятся как угорелые ища чего бы такого им сделать, потому что самое для них важное у них внутри, и часами могут сидеть без движения. Они восприимчивы, так сказать, и не гнушаются чтением хороших книг. Посмотри-ка на эти картины Ороско, которые я вырезал из мексиканского журнальчика и повесил на стену. Я все время их рассматриваю, я их люблю - М-м-м-м-м-м". Он поворачивается, высокий и похожий на чародея, и начинает делать себе бутерброд. Длинными тонкими белыми пальцами он подцепляет кусочек хлеба, ловко, будто пинцетом. Затем кладет на хлеб ветчину, тщательно ее укладывая и подравнивая, эта медитация длится почти две минуты. Потом он кладет сверху еще один кусочек хлеба и относит бутерброд к себе на кровать, садится на ее край прикрыв глаза и размышляет о том, способен ли он его съесть, с зарождающимся м-м-м-м-м-м. "Точно тебе говорю", произносит он начиная вновь свои поиски старой ватки в прикроватной тумбочке, "у торчка и художника есть много общего". 5 Окна его комнаты открываются прямо на мостовую Мехико, по которой проходят тысячи парней, ребятишек и тараторящих людей - С улицы видны его розовые занавески, похожие на занавеси персидских покоев, или цыганской комнатушки - Внутри же стоит растерзанная кровать продавленная посередине, также прикрытая розовым покрывалом, и удобное кресло (старенькое, но его длинные старческие ноги удобно свисают с него почти вровень с полом) - Затем "горелка" на которой он подогревает воду для бритья, что-то вроде старого электронагревателя перевернутого вверх ногами (честно говоря, никак не могу припомнить в точности это диковинное, гениальное и очень простое изобретение, такое могло придти в голову только торчку) - Затем горестное ведерко в которое старый инвалид ходил в туалет, и вынужден был после подниматься каждый день вверх по лестнице чтобы опорожнить его в единственную в доме уборную, услуга которую я всегда оказывал ему когда мне доводилось жить поблизости, а это случалось уже второй раз - И всякий раз, поднимаясь наверх с этим ведром под взглядами всех женщин этого дома я вспоминал чудесные слова Будды: "Вспоминается мне, что за время пятисот предыдущих перерождений я использовал жизнь за жизнью чтобы практиковать смирение и взгляд на собственное существование как на покорное служение праведного существа, призванного страдать беспрекословно" - Или, другими словами, я знал что в моем возрасте, в 34 года, лучше прислуживать старику чем ехидствовать в праздности - Я думал о своем отце, вспоминал как помогал ему сходить в туалет когда он умирал в 1946-м - И не сказать чтобы я был образцом страдальца, ведь и я более чем внес свою лепту в дело идиотского греха и глупого хвастовства. В комнате Быка царила Персия, будто бы он старый Гуру Министр какого-то восточного Двора временно принимающий наркотики в далеком городе зная постоянно что его участь - быть отравленным царской женой по некоей старой зловещей и загадочной причине, о которой он не скажет ничего кроме "М-м-м-м-м". И когда старый Министр ехал со мной в такси направляясь в центр города пополнить свой запас морфия, он всегда садился подле меня касаясь своими костлявыми коленями моих - Он никогда даже не пробовал ни положить ладонь мне на руку когда мы были с ним в комнате наедине, ни даже коснуться меня пальцем чтобы привлечь внимание к своим словам, но на задних сиденьях такси он становился преувеличенно дряхлым и беспомощным (думаю, чтобы надурить таксистов) и облокачивался своими сведенными вместе коленями на мои, и даже обмякал на сиденье как старый обнищавший игрок на скачках - Но при этом, когда мы вылезали из машины и шли по тротуару, он футов на шесть-семь отставал от меня держась у меня за спиной, будто мы были друг с другом незнакомы, что было очередной его уловкой чтобы обмануть шпиков в этой стране его изгнания ("Человек из Цинциннати"4, говаривал он) - Таксист видел инвалида, населенье же мостовых видело дряхлеющего богемного страца, бредущего в одиночестве. К этому времени Гэйнс был уже широко известным персонажем, каждый день своей нью-йоркской жизни он крал по дорогому пальто и закладывал его чтобы купить торча, такой вот великий вор. Его рассказ: "Когда первый раз я приехал в Мексику, какой-то козел спер мои часы - Я пошел в лавку торгующую часами, и в разговоре размахивал там рукой все время пока не подцепил (выудил) (стибрил) другой рукой себе новые, и вышел с ними, и квиты! - Я так разозлился что сильно рисковал, но все же никто меня не заметил - Я должен был вернуть себе часы назад - Ничто не может быть хуже для старого вора - " "Спереть часы в мексиканской лавке это кое-что!" сказал я. "М-м-м-м-м" Затем он послал меня с поручением: в лавку за угол, купить вареной ветчины нарезанной специальной машинкой хозяином греком, который был типичным жмотским мексиканским торгашом но почему-то ему нравился Старый Бык Гэйнс, и он называл его "Сеньор Гар-ва" (почти как на санскрите) - Потом мне пришлось тащиться на улицу Инсургентес в Сирс Робак за его еженедельными Ньюс Рипорт и Тайм, которые он от корки до корки прочитывал сидя в своем кресле, опьяненный морфием, иногда засыпая прямо в середине какого-нибудь высказывания в люсовском5 стиле, но просыпался чтобы дочитать его начав точно с места где отключился, и все это для того лишь чтобы опять заснуть на следующей фразе, так и сидел он поклевывая носом, пока я задумчиво витал в облаках в обществе этого прекрасного и тишайшего человека - В его комнате, комнате его изгнания, хоть и мрачноватой, как в монастыре. 6 И еще я должен был ходить в супермеркадо6 покупать его любимые конфеты, треугольные шоколадные фигурки со сливочной начинкой и замороженные - Но когда подходило время идти в прачечную, он отправлялся вместе со мной чтобы перекинуться там парой шуток со стариком китайцем. Обычно он спрашивает его: "Где твой опиум?" и рукой изображает опийную трубочку. "Давай говори, где!" И маленький сморщенный опиюшник-китаец всегда отвечает "Не знаю совсем. Не не не" "Эти китайцы самые хитрожопые торчки в мире", говорит Бык. Мы залезаем в такси и опять едем в центр, он чуть облокачивается на меня со слабой улыбочкой - Говорит "Скажи таксисту пусть тормозит у каждой встречной аптеки, а сам выскакивай и покупай там по трубочке кодеинетты, держи вот пятьдесят песо". Так мы и делаем. "Незачем палиться по-глупому, чтобы эти аптекари смекнули что к чему и потом стуканули на нас". И по пути домой он всегда просит таксиста остановиться у Сине такого-то, ближайшего кинотеатра, и проходит квартал пешком чтобы таксист не знал где он живет. "И когда я перехожу границу, меня им не поймать, потому что я держу палец в заднице!"7 Что за дурацкая картина, старик переходящий пешком границу засунув себе в задницу палец? "У меня есть резиновый палец, типа тех которые доктора используют. Заполняю его торчем, засовываю - Никто не может стукануть на меня потому что у меня палец в заднице! К тому же я всегда перехожу границу в новом месте", добавляет он. Когда мы возвращаемся из очередной поездки на такси все домохозяйки приветствуют его с почтением "Сеньор Гарв-а! Си?" Он открывает свой висячий замок, потом еще один дверной замок снизу, и толкнув дверь заходит в комнату, в ней промозгло от постоянной сырости. Сколько не жги тут дымящую керосиновую печку, не помогает. "Джек, если бы ты действительно хотел помочь старику, ты отправился бы со мной на Западное Побережье Мексики и мы поселились бы в крытой травой лачуге, курили местный опиум на солнышке и разводили цыплят. Вот как хотелось бы мне закончить дни свои". У него худощавое лицо, с прилизанными водой как у подростка седыми волосами. Он надевает свои малиновые шлепанцы, садится в кресло и, убаюканный дозой, начинает перечитывать Очерки Истории. День за днем он наставляет меня целыми лекциями на самые разные темы. Когда же приходит мое время удалиться в свою мансарду на крыше и писать, он говорит "М-м-м-м-м, еще так рано, почему бы тебе не остаться еще немножко". За розовыми занавесками город жужжит и напевает свое ночное ча-ча-ча. А тут он все продолжает бормотать: "По всей видимости, тебя интересует мистика, Джек - " И я продолжаю сидеть с ним, и когда он ненадолго засыпает, мне не остается ничего другого кроме как размышлять, и часто я думал так "Да как может кто-то, утверждающий что он находится в здравом рассудке, назвать этого кроткого старика злодеем - пусть он десять раз вор, и что это такое, вор... преступный... как все ваши повседневные почтенные дела... воры?" 7 За исключением тех времен когда он неистово мучился из-за недостатка своего лекарства и я по его наводкам должен был мотаться по трущобам, где его знакомцы по имени Тристесса8 или Чернушник9 сидели за своими собственными розовыми занавесками, я проводил время в спокойствии на своей крыше, особенно меня радовали звезды, луна, прохладный воздух здесь наверху, на расстоянии трех лестничных пролетов над гремящей музыкой улицей. Там я мог сидеть на краю крыши, смотреть вниз и слушать ча-ча-ча музыкальных автоматов из закусочных с тако10. И я попивал себе потихонечку винцо, мой собственный наркотик полегче (для приятного возбуждения, доброго сна, созерцания, или просто за компанию11) - и, когда день заканчивался и все прачки дома засыпали, вся крыша оставалась мне одному. И я расхаживал по ней в своих мягких пустынных ботинках. Или заходил в домик и ставил на огонь очередной котелок кофе или какао. И засыпал прекрасно, а просыпался на заре яркого солнечного дня. Я написал целый роман, закончил еще один, и написал целую книжку стихов. Время от времени старый бедняга Бык с мучительным трудом вскарабкивался по продуваемой ветрами железной лестнице, я готовил ему спагетти и он задремывал на моей кровати, прожигая в ней дырку сигаретой. Проснувшись, он начинал рассказывать о Рембо или еще о чем-нибудь таком. Самые долгие его повествования были об Александре Великом, Эпопее Гильгамеш, Античном Крите, Петронии, Малларме, и Насущных Проблемах вроде Суэцкого кризиса того времени (ах, ну какое дело облакам до Суэцкого Кризиса), о старых денечках в бостонском Таллахасси Лексингтоне12 и Нью-Йорке, о своих любимых песенках, и байки про его старого приятеля Эдди Корпорала. "Эдди Корпорал каждый день приходил в один и тот же магазин, болтал там и хохмил с продавцом, а потом выходил вон со сложенным вдвое и засунутым за пряжку ремня костюмом, не знаю уж как это ему удавалось, какой-то у него там был свой хитрый трюк. Совсем был без тормозов, из тех что старчиваются за пару лет. Дашь ему пять гран, и он их сразу вмажет, за раз" "Так чего там с Александром Великим?" "Это был единственный известный мне полководец который скакал на коне перед своей кавалерией размахивая мечом", и засыпает опять. И этой же ночью я вижу Луну, Цитлаполь по-ацтекски, и даже рисую ее на залитой лунным светом крыше хозяйской краской, в синих и белых тонах. 8 Вот, стало быть, пример моей мирной жизни в те времена. Но события нарастали стремительно. Чтобы эта история стала более понятной взгляните-ка на меня попристальней (теперь я уже совсем пьян): - Я сын вдовы, которая живет сейчас с нашими родственниками без гроша в кармане. Все мое имущество состоит в летнем жаловании горного пожарного смотрителя обращенном в эти несчастные пятидолларовые туристические чеки - и здоровенном рюкзачище забитом старыми свитерами, пакетиками орехов с изюмом на голодные времена и прочим бродяжьим барахлишком - Мне 34, выгляжу вполне обычно, но люди с подозрением косятся на меня в моих джинсах и пугающем их прикиде, потому что я и впрямь похож на беглого пациента психушки у которого хватило физической силы и врожденного собачьего чутья чтобы выбраться из этого заведения, прокормить себя и скитаться с места на место в мире, который с каждым днем становится все непримиримее в своих воззрениях на чудачество - Проходя улицами городов американской глуши, я ловил на себе самые недоумевающие взгляды - И я был полон решимости прожить жизнь по-своему - Выражение "нонконформизм" было мне знакомо очень смутно (Адлер? Эрих Фромм?) - Но я намеревался прожить жизнь в радости! - Достоевский сказал "Дайте человеку его Утопию и он непременно разрушит ее с ухмылкою" и с той же самой ухмылкой я собирался опровергнуть Достоевского! - К тому же я был отъявленным пьяницей который впадал в неистовство всегда и везде стоило лишь ему добраться до выпивки - Мои друзья в Сан-Франциско прозвали меня Дзенским Безумцем, ну Пьяным Безумцем это уж точно, и все же сами они сидели и пили вместе со мной в залитых лунным светом полях - Когда мне был 21 год, меня списали с Флота как "шизоидную личность" после того как я сказал флотским докторам что не способен переносить дисциплину - Я даже толком не знаю как объяснить то что думаю - Когда мои книги стали широко известны (Поколение Битников) и журналисты пытались задавать мне вопросы, я просто отвечал им все что взбредет в голову - У меня не хватало духу попросить их оставить меня в покое, то есть сделать так как позднее предложил Дэйв Уэйн (великий персонаж "Биг Сура") "Скажи им что занят интервью с самим собой" - С медицинской точки зрения, в те времена когда начиналась эта история, на крыше над Гэйнсом, я был типичным Тщеславным Параноиком - Ничто не могло остановить меня от писания длинных книг прозы и поэзии, безнадежного писания, то есть без всякой надежды когда-либо это опубликовать - Я писал их просто потому что был "Идеалистом" и верил в "Жизнь", что и собирался доказать своей искренней писаниной - Как ни странно, эта писанина оказалась первой и единственной в своем роде, я разработал (сам не зная того, можно так сказать?) новый способ описания жизни, никакой литературы, никакой художественности, никакой обработки собственных мыслей, лишь истовая преданность этому своему испытанию истинным огнем, когда ты не можешь остановиться, но должен хранить обет "сказать это сейчас или заткнуться навсегда", хранить эту непрерывную исповедальность; преданность, превращающая разум в слугу языка, при полной невозможности лжи или доработки написанного (в соответствии с установками не только Dichtung Warheit13 Гете, но и Католической Церкви моего детства) - Я писал эти рукописи так же как пишу сейчас и эту, в дешевых блокнотах за цент штука, при свечах, в бедности и славе - Славе царившей во мне самом - Потому что я был "Ти Жан"14, и поэтому так трудно мне все это объяснять, как и объяснить что значит "Ти Жан" читателям, не знающим предыстории из прежних книг - А предыстория в том что у меня был брат Жерар, который перед своей смертью успел рассказать мне многое, хоть я и не помню ни слова, или вспоминаю что-то, чуть-чуть (мне было всего четыре года) - Но он рассказывал мне о благоговении перед жизнью, нет, о благоговении перед идеей жизни, что я понял для себя так что жизнь сама и есть Дух Святой - Что все мы просто бредем сквозь плоть свою, и голубка взывает к нам, возвращающимся к Голубке Небесной - Вот поэтому-то я и писал, чтобы писанием своим почтить все это, и у меня были друзья, такие как Ирвин Гарден и Коди Померэй, сказавшие что я делаю это хорошо и поддержавшие меня, хоть я и был так сладостно одержим, что не прислушался бы даже и к ним, я все равно не остановился бы - И что же это за Свет такой, низвергающий нас - Свет Падения - Ангелы по-прежнему Падают - Вот какая смутная догадка, навряд ли ставшая бы темой обсуждения на семинаре в Нью-йоркском Университете, мелькала у меня, и я падал вместе с человеком, и вместе с Люцифером, к буддийскому идеалу смиренного чудачества - (А иначе, зачем стал бы Кафка писать что он был просто большущим Тараканом) - Но не думайте все же что я так уж невинен - Бабник, бродяга15, я слонялся без дела, надувал старушек, и даже гомиков, превращался в полного придурка, нет, скорее пьяного младенца-индейца во времена запоев - И везде получал в морду но никогда не давал сдачи (разве что в те времена когда был юным напористым футболистом) - На самом деле, я сам не знаю кем я был - Каким-то лихорадочным существом изменчивым как снежинка. (Я начинаю говорить как Саймон, который скоро появится здесь). В любом случае, поразительным клубком противоречий (неплохо, по-уитменовски), место которому скорее на Святой Руси 19 века чем в этой современной Америке стриженных затылков и злобных рож в Понтиаках - "Все ли я высказал?" спросил лорд Ричард Бакли перед смертью. Короче, события надвигались: - ребята ехали в Мехико-Сити чтобы встретиться со мной. Снова Ангелы Одиночества. 9 Ирвин Гарден также как и я был художником, автором великой и необычной поэмы "Вой", но никогда не нуждался в одиночестве в том смысле который я вкладываю в это слово, он постоянно был окружен друзьями и зачастую дюжиной каких-то бородатых людей постучавшихся легонько в его двери в середине ночи - Ирвин всегда появлялся вместе со своей тусовкой, как вы уже знаете, начиная со своего спутника и любовника Саймона Дарловского. Ирвин был гомосексуалистом и говорил об этом публично, вызывая этим негодование всех, будь они в деловых костюмах или тренировочных штанах, от Филадельфии и до Стокгольма - Так, недавно на пути ко мне (а я не гомосексуалист) в Мексику Ирвин разделся догола на поэтических чтениях в Лос-Анджелесе, когда кто-то из публики заорал ему "Что это ты имеешь в виду, нагая?" (имея в виду выражения типа "нагая красота" или "нагая откровенность" которые он использовал в своих стихах) - Тогда он разделся и стоял там голый перед мужчинами и женщинами, впрочем все они были видавшим виды невозмутимым сборищем бывших парижских эмигрантов и сюрреалистов - Он приехал ко мне в Мексику с Саймоном, белокурым парнишкой русских кровей, который изначально не был гомиком, но полюбил Ирвина, его "душу" и поэзию, и поэтому последовал за своим Мастером во всем - а еще Ирвин привез с собой в Мексику двоих ребят16, одним из которых был саймоновский братишка Лазарус (15 с половиной лет) а другим Рафаэль Урсо из Нью-Йорка, великий молодой поэт (позднее написавший "Атомную бомбу" которую перепечатал журнал Тайм специально чтобы показать ее нелепость, но она всем наоборот очень понравилась) - Кстати говоря, читатель должен понимать что став писателем я познакомился со многими гомосексуалистами - 60-70% наших лучших писателей голубые, видимо секс с мужчинами этому как-то способствует, и конечно я постоянно встречался с ними, общался, обменивался рукописями, встречал их на вечеринках, поэтических чтениях, везде - Это не мешает писателю-негомосексуалисту быть писателем или объединяться с ними - Точно в таком же положении был и Рафаэль, который просто "знал всех" также как и я - Я мог бы выдать вам список гомосексуалистов в искусстве в милю длиной, но не вижу никакого смысла находить какой-то цимес17 в этом безвредном и вполне нейтральном факте - Каждому свое. Ирвин написал мне письмо и сказал что они появятся через неделю, поэтому я заторопился и закончил свой роман исступленным запойным писанием как раз ко времени их приезда, но они опоздали на две недели из за дурацкой задержки en route в Гвадалахаре, посещения какой-то занудной поэтессы. Так что в конце концов мне оставалось только сидеть на краю своей техадо18 крыши пялясь вниз на улицу и ожидая когда же появятся идущие вдоль по Оризабе четверо Братьев Маркс19 Все это время старый Гэйнс тоже нетерпеливо ждал их приезда, годы изгнания (вдали от семьи и законов США) заставили его почувствовать себя одиноким и кроме того он отлично знал Ирвина по старым временам на Таймс-сквер когда (в 1945-м) мы с Ирвином, Хаббардом и Хаком мотались по барыжьим барам вырубая себе дозняк. В те дни Гэйнс был в зените своей славы одежного вора и частенько читал нам целые лекции по археологии и антропологии, иногда прямо перед статуей Отца Даффи, несмотря на то что никто его толком не слушал. (Собственно, это я первый дошел до гениальной идеи послушать что говорит Гэйнс, впрочем нет, Ирвин тоже к нему прислушивался, даже в те давние времена). Теперь вы понимаете что за чудной чувак этот Ирвин. Во времена наших с Коди путешествий на дороге он ездил за нами в Денвер, возя с собой повсюду свои апокалиптические поэмы и сумасшедшие глаза. Теперь, став знаменитым поэтом, он как-то поуспокоился, стал делать все то что ему хотелось делать всегда, путешествовать еще больше прежнего, впрочем писать стал меньше, но по-прежнему сматывая в клубок нити своего замысла - так и подмывает назвать его "Мамаша Гарден". Ночью, сидя на краю крыши, я воображал как они приедут, и что я сделаю тогда, кину в них камушком, заору, как-нибудь уж собью их с толку, но на самом деле я никак не мог по-настоящему представить себе их приезд в обыденной реальности. 10 Я спал, просидев всю ночь карябая стишки и блюзовые песенки при свече, обычно я спал до полудня. Дверь проскрипела настежь и в нее вошел Ирвин, один. Там, в Фриско, поэт Бен Фэган сказал ему: "Как будешь в Мексике черкани мне письмецо и напиши что первое ты увидел в комнате Джека". Он ответил в письме: "Драные штаны свисающие с гвоздя в стене". Он стоял рассматривая комнату. Я протер глаза и сказал "Черт тебя дери, ты опоздал на две недели". "Мы ночевали в Гвадалахаре и врубались в Алису Набокову, странную поэтессу. У нее чумовые попугаи, квартира и муж - А ты как, Джеки?" и он ласково положил руку мне на плечо. Как это странно, какой все же долгий путь проходят люди в этой жизни, мы с Ирвином, когда-то давно подружившиеся в кампусе Колумбийского Университета в Нью-Йорке, стоим сейчас друг перед другом в глинобитной лачуге в Мехико-Сити, так вот людские судьбы струятся себе неторопливо длинными червями через ночную площадь - Взад и вперед, вверх и вниз, в болезни и здравии, и хочется спросить, неужто судьбы наших предков текли так же? "Как протекали жизни наших предков?" Ирвин говорит "Сидели они себе по домам да хихикали. Давай же, вставай наконец. Мы идем сейчас в центр смотреть на Воровской Рынок. Всю дорогу от Тихуаны Рафаэль сочинял безумные стихи о злом роке Мексики, хочу теперь показать ему настоящий злой рок, продающийся на рынке. Видел эти поломанные куклы без рук которых они тут продают? И старые ветхие изъеденные червями ацтекские деревянные статуэтки которые и в руки-то взять страшно? - " "Старые открывашки" "Чудные старые продуктовые сумки 1910 года". Опять мы за свое, стоит нам встретиться как разговор становится похож на раскачивающееся взад-вперед стихотворение, прерываемое рассказываемыми байками. "Хлопья свернувшегося молока в гороховом супе" "Ну а как тут с квартирами?" "Прежде всего, ага, надо квартиру снять, Гэйнс сказал что внизу есть одна, дешево, и с кухней". "А где остальные?" "Все у Гэйнса" "И Гэйнс говорит" "Гэйнс говорит и рассказывает им о Минойской Цивилизации. Пошли" В комнате Гэйнса Лазарус, 15-летний чудила который никогда не говорит, сидит и слушает Гэйнса честно глядя невинными глазами. Рафаэль плюхнувшись в кресло старика наслаждается лекцией. Гэйнс ораторствует сидя на краю своей кровати и зажав кончик галстука в зубах, потому что как раз перетягивает себе руку чтобы выступила вена или случилось наконец что-то чтобы он мог вмазаться шприцом с морфием. Саймон стоит в углу с видом русского святого старца. Это великое событие. Мы все вместе в одной комнате. Ирвин получил дозняк от Гэйнса, лег на кровать под розовыми занавесками и махнул нам рукой. Детка Лаз получил стаканчик гэйнсовского лимонада. Рафаэль пролистывал Очерки Истории желая знать гэйнсову версию жизнеописания Александра Великого. "Я хочу быть как Александр Великий", вопил он, как-то так получалось что он всегда вопил, "Хочу одеваться в роскошные полководческие одежды усыпанные алмазами, грозить своим мечом Индии и смотаться поглазеть на Самарканд!" "Ага", сказал я, "но ты же не хочешь чтобы убили твоего старого друга лейтенанта и вырезали целую деревню женщин и детей!" Начался спор. Так мне вспоминается этот день, первым делом мы начали спорить об Александре Македонском. Рафаэль Урсо тоже мне нравился, несмотря на, а может наоборот, из-за наших старых разборок по поводу одной "подземной" девчонки, как я уже рассказывал раньше20. И он тоже вроде как хорошо ко мне относился, хоть и говорил про меня за глаза всякую хрень, впрочем он болтал так про всех. Так и сейчас, отойдя в угол он шепнул мне на ухо "Этот твой Гэйнс мерзкий урод!" "Это ты о чем?" "Пришел день горбуна, уродец льстивый..." "Но я-то думал что он тебе нравится!" "Смотри, вот мои стихи - " Он показал мне блокнот исписанный чернильными каракулями и рисунками, превосходными и жуткими зарисовками истощенных детей пьющих "Кока-колу" из здоровенных бутылок с ножками и сиськами, наверху завиток волос со словами "Злой рок Мексики" - "В Мексике царит смерть - Я видел ветряную мельницу чье колесо гнало смерть сюда - Мне здесь не нравится - и этот твой Гэйнс просто мерзкий урод". Это чисто для примера. Но все-таки я любил его, за чрезмерность его горестных раздумий, за то как он стоит на углу, глядя под ноги, ночью, рука прижата ко лбу, не зная куда ему податься в мире этом. Он чувствовал также как и все мы, но драматизируя до крайности. И в его стихах это выражено лучше всего. И поэтому назвать немощного бедолагу Гэйнса "уродом" было для Рафаэля лишь проявлением его беспощадного но искреннего ужаса. Что же касается Лазаруса, то спросишь его "Эй Лаз, как дела?" и он поднимет свои невинные и кроткие синие глаза с легким намеком на улыбку, такую херувимскую почти что, печальный, и никакой ответ уже не нужен. По правде говоря, он напоминал мне моего брата Жерара больше чем кто-либо другой в мире. Он был высоким сутулящимся подростком, прыщавым, но с красивыми чертами лица, совершенно беспомощным без поддержки и покровительства своего брата Саймона. Он не был способен правильно пересчитать деньги, спросить дорогу не попав при этом в передрягу, а в особенности устроиться на работу, разобраться в каких-нибудь официальных бумажках или даже в газете. Он был на грани впадения в кататонию, подобно своему старшему брату находящемуся сейчас в психушке (между прочим, тому самому старшему брату который всегда был его кумиром). Если б не было Саймона с Ирвином которые присматривали за ним, защищали, обеспечивали жильем и кормежкой, его самого тоже быстренько сцапали бы. И не то чтобы он был полным кретином, или слабоумным. На самом деле он был просто умницей. Я видел письма написанные им в возрасте 14 лет, до его недавнего обета молчания: они были совершенно нормальными и уровнем выше среднего, пожалуй он был восприимчивей и писал лучше чем я в свои 14 когда сам был таким же простодушным и замкнутым чудовищем. Что же до его увлечения, рисования, то он был лучше большинства ныне живущих художников, и я всегда знал что он настоящий юный гений-художник сторонящийся людей чтобы те оставили его в покое, и не заставляли бы устраиваться на работу. Я частенько подмечал его странный взгляд обращенный ко мне искоса, похожий на взгляд собрата или сообщника в мире суетливых зануд, что-то вроде того - Такой взгляд говорил: "Я знаю Джек, ты понимаешь зачем я это делаю, и ты делаешь то же самое, но по-своему". Потому что Лаз, точно так же как и я, проводил целые дни неподвижно глядя в пространство, не делая вообще ничего, кроме разве расчесывания своих волос, просто вслушиваясь в собственное сознание как будто он тоже был наедине со своим Ангелом-Хранителем. Обычно Саймон был чем-то занят, но во время своих полугодовых "шизофренических" приступов он избегал людей и тоже сидел у себя в комнате ничего не делая. (Говорю вам, это были настоящие русские братья) (Если точнее, то с примесью польских кровей). 11 Когда Ирвин впервые встретился с Саймоном, тот показывал на деревья и говорил "Видишь, они машут мне и кланяются приветственно". Помимо его этого своего маняще причудливого туземного мистицизма, он был парнишкой с ангельским характером и, к примеру, зайдя в комнату Гэйнса он сразу вызвался оттащить стариково ведерко наверх, даже сполоснул его там, и спустился вниз улыбаясь и кивая любопытным тетушкам (толпящимся на кухне возле кастрюлек с варящимися бобами и жарящимися тортильями) - Потом он подмел комнату веником с совком непреклонно гоняя нас с места на место, вытер стол и спросил Гэйнса не нужно ли ему что-нибудь из магазина (чуть ли не поклонившись ему при этом). В качестве иллюстрации его отношения ко мне, когда он (позже) принес мне на сковородке яичницу из двух яиц и сказал "Ешь давай! Ешь!", и я отказался потому что не был голоден, он заорал "Ешь черт тебя дери! Лучше поберегись, а то сделаем революцию и придется тебе работать на шахтах!" Так что теперь с приездом Саймона, Лаза, Рафаэля и Ирвина стала происходить куча обалденно забавных вещей, особенно когда мы все собрались вместе с хозяйкой дома обсудить вопросы оплаты их новой квартиры на первом этаже с окнами выходящими на мощеный плиткой внутренний дворик. Родом хозяйка была откуда-то из Европы, по-моему француженкой, и поскольку я предупредил ее что должны приехать "поэты", она сидела на диване с видом вежливым и приготовившись что на нее сейчас будут производить впечатление. Но ее представление о поэтах сводилось к какому-нибудь Де-Мюссе в плаще или элегантному Малларме - а тут перед ней предстала шайка бандитов. И Ирвин предложил ей всего 100 песо или что-то вроде под предлогом отсутствия горячей воды и достаточного количества кроватей. Она сказала мне по-французски: "Monsieur Duluoz, est ce qu`ils sont des poetes vraiment ces gens?"21 "Qui madame", ответил за меня Ирвин самым своим светским тоном, входя в образ, как он это называл, "дрессированного венгра" "Nous sommes des poetes dans la grande tradition de Whitman et Melville, et surtout, Blake" " Mais, ce jeune la" Она показала на Лаза. "Il est un poete?" "Mais certainement, dans sa maniere" (Ирвин) "Eh bien, et vous n`avez pas l`argent pour louer a cinq cent pesos?" "Comment?"22 "Пять сто песо - cinquo ciente pesos23" "А", сказал Ирвин переходя на испанский, "Si, pero el departamento24 n`est pas assez grande25 для всей толпы". Она понимала все три языка и ей пришлось сдаться. Теперь, когда все было улажено, мы помчались в город на Воровской Рынок, но только мы появились на улице, как какие-то мексиканские чуваки с банками колы в руках издали длинный протяжный свист при виде нас. Я разозлился, и не только потому что мне приходилось терпеть теперь такое в компании своей разношерстной и безумной тусовки, но и потому что мне казалось это просто несправедливым. Однако Ирвин, старый международный тусарь, сказал "Это они не пидорам свистят, или что ты там себе вообразил в своей паранойе - это свист восхищения" "Восхищения?" "Ясно дело" и через несколько ночей точно, мексиканцы постучались в наши двери с бутылками мескаля (неочищенной текилы) в руках, желая выпить и закорешиться с нами, тусовка мексиканских студентов-медиков, и как позже выяснилось, живущих двумя этажами выше нас. Свою первую прогулку по Мехико мы начали с улицы Оризаба. Впереди шли мы с Ирвином и Саймоном, болтая; Рафаэль (подобно Гэйнсу) шел чуть в стороне, у обочины, задумавшись; и Лазарус топал своей неторопливой чудо-юдской походочкой в полуквартале за нами, иногда начиная пялиться на сентаво у себя на ладони в раздумьях как бы ему купить себе мороженого с газировкой. В конце концов обернувшись мы увидели как он заходит в рыбную лавку. Нам пришлось разворачиваться и идти его вызволять. Он стоял там перед хихикающими мексиканскими девчонками протягивая руку с горстью сентаво и повторял "Мороженое, газировка - хочу мороженого с газировкой" своим смешным нью-йоркским выговором, бормоча и глядя на них простодушно. "Pero, senor, no comprende"26 "Мороженое газировка" И когда Ирвин с Саймоном мягко вывели его вон, он, как только мы продолжили свой путь, опять отстал от нас на полквартала и (как прорыдал безутешный Рафаэль) "Бедняга Лазарус - разглядывает свои песо! Потерялся в Мексике и не может понять песо! Что-то будет с бедным Лазарусом! Как грустно, как грустно, эта жизнь, ну что за жизнь, ну как это вынести!" Но Ирвин с Саймоном радостно шагали вперед к новым приключениям. 12 Так что моя спокойная жизнь в Мехико-Сити подошла к концу, хоть я и не особо огорчился, потому что с писательством на какое-то время было покончено, но когда на следующее утро, когда я сладко спал на своей отшельнической крыше, ко мне ворвался Ирвин с воплями "Вставай! Мы едем в Университет Мехико-Сити!", это было уже слишком. "На кой черт мне этот Университет Мехико-Сити, дай поспать спокойно!" Мне снилась моя таинственная гора в которой воплотился весь мир, все и вся, к чему эта дурацкая суета? "Ты придурок", сказал Ирвин, редкий случай когда с его языка сорвалось то что он на самом деле обо мне думает, "как ты можешь дрыхнуть тут целый день, ничего не видя и не слыша, зачем вообще тогда жить?" "А ты скрытный ублюдок, и я вижу тебя насквозь". "Правда что ли?" внезапно заинтересовался он и присел на мою кровать. "Ну и как, чего ж ты видишь?" "Вижу как куча маленьких Гарденов собирается слоняться по миру всю жизнь валяя дурака до самой смерти и болтая о всяких дурацких чудесах". И начинается наш старый спор о Самсаре и Нирване, хотя высочайшее буддистское учение (то есть Махаяна) и утверждает что не существует разницы между Самсарой (этим миром) и Нирваной (отсутствием мира), и вполне может быть что так оно и есть. Ну и Хайдеггер этот еще, со своими "сущностями" и "ничто". "А раз так", говорю я, "то я собираюсь спать дальше". "Но Самсара это же просто крестик загадочной отметины на поверхности Нирваны - как ты можешь отвергать этот мир и не замечать его, как ты пытаешься делать, хоть и довольно неудачно, ведь мир это оболочка твоих истинных желаний и ты должен знать его!" "И из этого следует что я должен трястись на вонючих автобусах в идиотский университет со стадионом в форме сердечка или еще какой-нибудь хренью, так что ли?" "Но это же большой международный знаменитый университет, там куча врубных чуваков27, анархистов, есть даже студенты из Дели и Москвы - " "Так на хуй эту Москву!" Тем временем ко мне на крышу забирается Лазарус таща за собой стул и груду новехоньких книжек которые он вчера упросил Саймона ему купить (причем довольно дорогих) (книг по рисованию и искусству) - Он ставит свой стул на краю крыши, на солнышке, под хихиканье прачек, и начинает читать. Но не успели мы с Ирвином в моей комнатушке закончить наш спор о Нирване, как он встает со стула и спускается вниз оставив стул и книги на крыше - и никогда больше даже не взглянув в их сторону. "Это идиотизм!" кричу я. "Я поеду с тобой чтобы показать тебе Пирамиды Теотиуакана или еще что-нибудь интересное, но не тащи меня на эту дебильную экскурсию - " Но дело кончается тем что я иду с ними, потому что мне интересно куда их понесет потом. В конце концов, единственный смысл жизни или повести в том "Что же будет потом?" 13 В их квартире на первом этаже творился полный бардак. Ирвин с Саймоном спали на двуспальной кровати в единственной спальне. Лазарус спал на хлипком диванчике в гостиной (по своему обыкновению, закутавшись в единственную простыню подогнутую со всех сторон, как мумия), и Рафаэль у противоположной стены на другом диванчике и того короче, свернувшись на нем не снимая всех своих одежек, маленькой печальной но горделивой кучкой. И кухня была уже завалена всеми этими манго, бананами, апельсинами, стручками гороха гарбанзо, яблоками, капустой и кастрюлями купленными нами вчера на рынках Мехико. Я всегда сидел там с банкой пива в руке наблюдая за ними. И стоило мне свернуть косяк, как они немедленно выкуривали его, впрочем не произнося при этом ни слова. "Я хочу ростбиф!" заорал Рафаэль просыпаясь на своем диванчике. "Где тут у них мясо? В этой Мексике смерти должна быть куча мяса!" "Сначала мы едем в университет!" "А я сначала хочу мяса! С чесноком!" "Рафаэль!", кричу я, "когда мы вернемся из этого ирвиновского университета я свожу тебя к Куку, где ты сможешь съесть здоровенный бифштекс на кости, а кость кинуть потом через плечо как Александр Великий!" "Хочу банан", говорит Лазарус. "Ты их все ночью слопал, маньяк!" говорит Саймон брату, заправляя при этом аккуратно его постель подоткнув простынку под одеяло. "Ах как прелестно", говорит Ирвин появляясь из спальни с рафаэлевым блокнотом в руках. И громко цитирует: "Всплеск пламени соломенной вселенной, фонтаном искр исчезают чернила Лжи"28 Ух ты, вот это да - врубаетесь как это прекрасно? Вся вселенная в огне, и какой-то хитрец29 вроде того проныры у Мелвилла пишет историю этого мира на воспламеняющейся ткани или типа того, и вдобавок еще и исчезающими чернилами, вот это прикол, всех обставил, так маги создают миры и потом оставляют их медленно растворяться". "Разве этому учат в университетах?" говорю я. Но в конце концов мы отправляемся. Мы садимся в автобус, едем много миль и ничего не происходит. Мы бродим по громадному ацтекскому кампусу и разговариваем. Единственным запомнившимся мне событием дня была статья Кокто в парижской газете, прочитанная мною в читальном зале. Видимо самым интересным в этот день и был этот огненный маг симпатических чернил. Вернувшись в город я повел всех в ресторанчик Куку, а потом в бар на углу Коахуилы и Инсургентес. Этот ресторанчик много лет назад присоветовал мне Хаббард (встреча с ним еще ждет нас) как неплохой (для этого индейского города) и забавный венский ресторан, которым заправлял малый из Вены, очень бойкий и тщеславный. Там можно было пообедать прекрасным супом за 5 песо с кучей всякой всячины которой хватает чтобы наесться на целый день, и конечно же громадными бифштексами на кости со всяческими подливами и гарнирами, и все удовольствие за 80 центов на американские деньги. Сидишь там да лопаешь эти здоровенные бифштексы в полутьме при свечах и запиваешь отличным бочковым пивом. И в те времена о которых я пишу, белокурый хозяин-венец энергично бегал по ресторану присматривая все ли в порядке. Но вот вчера вечером (сейчас, в 1961-м) я опять зашел туда, и он спал развалившись в кресле на кухне, официант стоя в углу поплевывал в потолок, а в ресторанном туалете не было воды. И мне принесли старый паршивый плохо прожаренный бифштекс засыпанный картофельными чипсами - но в те времена бифштексы еще были отличными и ребята долго мучились пытаясь разрезать их ножами для масла. Я сказал, "Говорил же я вам, надо есть как Александр Великий, руками", так что после нескольких опасливых взглядов в окружающую полутьму они ухватились за свои бифштексы и вцепились в них жадными зубами. Но выглядели они при этом очень смущенными, как же так, все ж таки в ресторане! Этой ночью, когда мы вернулись в квартиру и ручейки дождя зажурчали по дворику, Лаза вдруг начало лихорадить и он слег в постель - Старый Бык Гэйнс нанес ежевечерний визит надев свой лучший краденый твидовый пиджак. Лаза мучил какой-то загадочный вирус который многие американские туристы цепляют приехав в Мексику, и не дизентерия даже, а что-то такое непонятное. "Одно верное средство", говорит Бык, "хороший дозняк морфия". Так что Ирвин с Саймоном встревоженно это обсудив решили попробовать. На Лаза было жалко посмотреть. Пот, судороги, тошнота. Гэйнс уселся на краю застеленной простыней кровати, перетянул ему руку, всадил в нее одну шестнадцатую грана, и утром Лаз вскочил как ни в чем не бывало и ломанулся искать мороженое с газировкой. Что заставляет понять что запреты на наркотики (или, лекарства) в Америке создаются докторами которые не хотят чтобы люди могли лечить себя сами - Аминь, Анслингер30 - 14 И вот настал этот по-настоящему великий день когда мы вместе отправились к Пирамидам Теотиуакана - Вначале мы сфотографировались у какого-то фотографа, перед Прадо - Мы стояли там горделиво, мы с Ирвином и Саймоном стоя (сегодня я изумляюсь тому как широки тогда были мои плечи), и Рафаэль с Лазом присев на корточки перед нами, как настоящая Команда. Как это грустно. Как на старых побуревших от времени фотографиях на которых отец моей матери вместе со своей тусовкой позируют горделиво в Нью-Гэмпшире 1890-го - Их усы, свет освещавший их головы - или как на старых фотках найденных на чердаке заброшенной коннектикутской фермы и запечатлевших дитя 1860 года в колыбели, умершее уже дитя, и на самом-то деле ты сам уже умер - Свет старого Коннектикута 1860 заставил бы Тома Вульфа уронить слезинку на потемневшее фото неведомой и гордой хлопотуньи-матери ребенка - Но наш снимок напоминает мне старые времен Гражданской Войны Фотографии Однополчан Томаса Бреди, гордые плененные Конфедераты смотрят на Янки но такие они славные что трудно увидеть за этим какую-то ненависть, только эту старую уитменовскую сентиментальность, заставлявшую Уитмена рыдать и ухаживать за ранеными - Мы вскакиваем в автобус и с грохотом трясемся в нем всю дорогу до Пирамид, миль 20-30, несясь по заросшим агавами полям - Лазарус глазеет на странных мексиканских лазарусов, глазеющих на него с той же святой невинностью, но не голубыми а карими глазами. Приехав, мы идем к пирамидам все тем же беспорядочным порядком, мы с Ирвином и Саймоном впереди разговаривая, Рафаэль чуть в стороне в задумчивости, и Лаз в 50 ярдах сзади шлепая ногами как Франкенштейн. Мы начинаем восхождение каменными ступенями Пирамиды Солнца. Все огнепоклонники чтили солнце, и когда они жертвовали кого-нибудь солнцу поедая его сердце, на самом деле они вкушали Солнце. Эта Пирамида была воплощением кошмаров, здесь они клали жертву спиной над каменной раковиной и вырезали ее бьющееся сердце одним или двумя взмахами сердцереза, поднимали это сердце к солнцу, и затем съедали его. Чудовищные жрецы, теперь и ребенка ими не испугаешь. (В современной Мексике дети на День Всех Святых31 едят конфетные сердечки и черепа). Потому что все эти индейские страшилки на самом деле сон старого немецкого фантазера.32 И когда мы забрались на самую вершину Пирамиды, я поджег самокрутку с марихуаной чтобы мы могли вместе почувствовать это место. Лазарус воздел руки к солнцу, прямо в небеса, хотя никто из нас не рассказывал ему об этом месте и не объяснял как здесь следует себя вести. И хоть он и выглядел при этом глуповато, я понял что на самом деле он понимает больше любого из нас. Не считая вашего плюшевого мишки... Он протянул руки вверх и честное слово где-то секунд тридцать пытался схватить солнце руками. Я же, считавший себя выше всего этого и сидящий великим Буддой в позе медитации на вершине горы, оперся рукой о землю, и тут же почувствовал жгучий укус. "Боже мой, меня укусил скорпион!", но я взглянул вниз на свою кровоточащую руку и увидел что это был всего лишь осколок битого стекла оставленный туристами. Так что я просто замотал себе руку красным шейным платком. Но сидя там, укуренный и погрузившись в размышления, я начал понимать об истории Мексики кое-что о чем не прочесть в книжках. Усталые гонцы приносят весть что все Тексако затянулось багровой дымкою войны. Блестит тревожно озеро Тексоко на горизонтах юга, а с запада чудовищный угрозы призрак, там царство кратера: - Империя ацтеков. Ох. Жрецы Теотиуакана ублажают сонмы богов, придумывая новых на ходу. С вершины этой погребальной две мощные империи видны невооруженным глазом, лишь 30 миль до них. Они же в ужасе отводят взгляд на север туда где высится округло ровная гора за пирамидами на чьей вершине травянистой (где я сидел осознавая) без сомнения живет в своей лачуге дряхлеющий мудрец, Король Теотиуакана. По вечерам они взбираются к нему прося совета. В ответ он машет им пером как будто мир ему неинтересен и говорит "О!", или скорее даже "Ух ты!" Все это я рассказал Рафаэлю который тут же прикрыл глаза зорким козырьком своей полководческой руки и принялся всматриваться в сверкание вод Озера. "Бог ты мой, да ты прав, ну и стремак же тут был!" Но когда я рассказал о горе, там позади, и о Мудреце, он сказал только "Ну да, какой-нибудь чудила-козопас Эдип". А Лазарус все пытался схватить солнце. Ребятишки подбежали к нам пытаясь продать то что они называли настоящими древностями найденными под землей: маленькие каменные головы и тела. Какие-то мастера изготавливали превосходно сделанные подделки, выглядящие очень древними, в деревне внизу где в обскуре33 сумерек мальчишки играли в печальный баскетбол (Ух ты, прямо как в Дарелле и Лоури34!) "Давайте исследуем пещеры!" кричит Саймон. В тот же момент на вершину влезает какая-то американская туристка и просит нас посидеть спокойно чтобы она могла сфотографировать нас на цветную пленку. На этой фотографии я сижу по-турецки с перевязанной рукой отвернувшись глядя на машущего Ирвина и хихикающих остальных: позже она прислала нам фотку (по оставленному адресу) из Гвадалахары. Спускаемся исследовать пещеры, ходы под Пирамидой, мы с Саймоном прячемся в тупичке одной из пещер и когда Ирвин с Рафаэлем на ощупь выходят к нам, вопим "Ууууу!" Лазарус же чувствует себя как дома, молчаливым призраком топоча вверх-вниз по пещерам. Его не испугал бы даже ураган в ванной комнате. А что касается меня, то последний раз я играл в страшилки во время войны в море неподалеку от берегов Исландии. Затем мы выбираемся из пещер и идем через поле в сторону Пирамиды Луны, здесь куча муравейников, и вокруг каждого из них кипит лихорадочная деятельность. Рафаэль кидает веточку на вершину одной из Спарт и все ее воины спешат к ней и торопятся ее унести дабы не потревожить покой Сенатора с его сломанной скамьей35. Мы кладем еще одну ветку, побольше, и эти сумасшедшие муравьи уносят и ее прочь. Целый час, выкуривая косяк за косяком, мы проводим склонившись над муравейниками и рассматриваем их. Но не наносим вреда ни одному их обитателю. "Посмотрите на вон того чувака, он ломится с края муравейника таща кусок дохлого скорпиона к той дыре - " Забивает себе дырку мясными припасами на зиму. "А прикиньте, будь у нас банка меду, они б точно выпали на измену что начался Армагеддон?"36 "И принялись бы читать длинные мормонские молитвы голубкам". "И строить храмы скрепляя их муравьиной мочой?" "На самом-то деле Джек - они просто начали бы ныкать этот мед куда подальше, а о тебе даже и не вспомнили бы" (Ирвин). "Интересно, а у них там в муравейнике есть муравьиные больницы?" Мы наклонились над муравьиным поселением все впятером рассматривая его с любопытством. И когда мы насыпали им маленькие холмики песка, муравьи тотчас мобилизовывались на общественные работы общегосударственной важности по их растаскиванию. "Можно раздавить всю деревню, заставив их парламент трястись в гневе и ужасе! Одним движением ноги!" "А когда ацтекские жрецы оттопыривались там наверху, эти ребята-муравьи как раз начинали копать свой подземный супермаркет". "Видать немало уже накопали" "Можно взять лопату и исследовать их ходы - Господь должно быть пожалел этих букашек ни разу на них не наступив" конечно это была чистая болтовня, но не успели мы договорить как Лазарус поворачивается и задумчиво безразлично топает назад к пещерам оставляя исполинские следы прямо по нескольким аккуратным римским поселениям. Мы идем вслед за ним аккуратно обходя все муравейники. Я говорю: "Ирвин, разве Лаз не слышал как мы говорили о муравьях - битый час?" "А, ну да" радостно "но теперь он думает о чем-то другом" "Но он же идет прямо по ним, прямо по их домам и головам - " "Ну да" "Своими здоровенными ужасными ботинками!" "Ага, но думает он о чем-то другом" "Что?" "Не знаю - если бы он ехал на велосипеде было б еще хуже" И мы смотрим как Лаз топает прямо через Поле Луны к своей цели, а именно удобному камешку чтоб присесть. "Он чудовище!" кричу я. "Ну а ты тоже не меньше его чудовище, если ешь мясо - подумай обо всех этих милейших бактериях которых ждет отвратительный путь сквозь катакомбы твоих едких кишок!" "И все они превращаются в мохнатых букашек!" добавляет Саймон. 15 И, так же как Лазарус прошел по муравейникам, так и Господь ступает по нашим судьбам, и вот мы труженики и воины суетимся встревоженными букашками37 пытаясь побыстрее залатать ущерб, хотя в конце концов все это так безнадежно. Потому что ступня Господня больше ступни Лазаруса и всех Тексоко, Тексако и завтрашних Маньянас38. И вот стоим мы в сумерках на автобусной остановке и смотрим как индейские ребятишки играют в баскетбол. Под старым деревом стоим мы, на перекрестке двух проселочных дорог, и пыль медленно пропитывает нас, принесенная степными ветрами Мексиканского Плоскогорья, унылее которых не найти нигде, разве может осенью, в Вайоминге, поздним октябрем... P.S. Последний раз когда я был в Теотиуакане, Хаббард сказал мне "Хочешь взглянуть на скорпиона, парень?", и приподнял камень - Под ним сидела самка скорпиона возле скелета своего спутника, сожранного ею ранее - С воплем "Ааааа!" Хаббард схватил здоровенный камень и с размаху обрушил его на эту сценку (и хоть мы с Хаббардом очень разные люди, на этот раз я с ним был согласен). 16 Какой же невероятно тусклой кажется реальность после всех твоих мечтаний о ликующих улицах полных беззаботных шлюх и ликующих ночных клубах с танцами до рассвета, но в конце концов дело кончается тем же что и у нас с Ирвином и Саймоном, однажды ночью мы вышли вместе на улицу изумленно вглядываясь в безучастную костистость ночной мостовой - Хотя в конце переулка и мелькало что-то похожее на неоновые огоньки, переулок этот был совершенно безрадостен, невыносимо, невозможно безрадостен - Мы вышли из дома приодевшись более-менее повеселей, таща за собой упирающегося Рафаэля и собираясь на танцы в Бомбейский Клуб, но как только отрешенно задумчивый Рафаэль почувствовал вонь дохлой собачятины пропитавшую эти улицы, увидел замызганные одинаковые костюмчики певцов мариачи39, услышал рыдания хаоса и безумного ужаса что суть ночные улицы современного города, как тут же укатил домой на такси сказав "К чертовой матери все это, хочу Эвридику и рог Персефоны - и не хочу лазить тут по грязюке через всю эту мерзость" Но Ирвин, от природы обладающий непреклонной и деспотичной веселостью, увлекает нас с Саймоном к этим порочным огням - В Бомбейском Клубе десяток безумных мексиканских девиц танцуют под дождем бросаемых песо ввинчивая свои вращающиеся зады прямо в мужскую толпу, иногда хватают мужчин за ширинку, под звуки невероятно меланхоличного оркестра выдувающего из своих труб печальные песенки со своего скорбного помоста - На лицах трубачей отсутствует всякое выражение, скучающий барабанщик отстукивает ум-ца-ум-ца, вокалисту кажется что он в Ногалесе и распевает серенады звездам, но на самом-то деле он торчит в сквернейшей из трущоб и голос его просто сдувает грязь с наших губ - И с губ шлюх, стоящих рядами за углом Бомбея, у щербатой стены кишащей клопами и тараканами, и призывно окликающих прогуливающихся похотливцев, снующих туда обратно пытаясь разглядеть во тьме лица девушек - Саймон, одетый в ярко рыжую спортивную куртку, романтично вытанцовывает разбрасывая свои песо по всему полу и отвешивая поклоны черноволосым партнершам. "Правда, он романтично выглядит?" говорит Ирвин, маша ему рукой из кабинки где мы сидим попивая Дос Экюс. "Не сказал бы чтоб он был особо похож на беспечного американского туриста прожигающего жизнь в Мексике - " "Но почему?" раздраженно спрашивает Ирвин. "Так уж по дурацки устроен мир, повсюду - например, представь, приезжаете вы с Саймоном в Париж, и там повсюду плащи и блистательно печальная Триумфальная Арка, а вы точно так же позевываете на автобусных остановках" "Да, но Саймон же оттягивается". И все же Ирвин не может полностью со мной не согласиться, и когда мы прогуливаемся взад-вперед по кварталу борделей, он тоже содрогается подмечая промельк грязи в колыбельках, под розовым тряпьем. Он не хочет подобрать себе девушку чтобы зайти внутрь. Проделать это должны мы с Саймоном. И я нахожу целую кучку шлюх сидящих семейкой на крыльце, те кто постарше присматривают за молоденькими, и показываю на совсем юную, лет четырнадцати. Мы заходим внутрь, и она кричит "Agua Caliente40" девице которая сегодня отвечает за горячую воду. За тонкими занавесками слышно поскрипывание помостов там где худые матрасики положены на подгнившие доски. Стены сочатся влажной безысходностью. Как только мексиканская девушка выныривает из-под занавески показывая промельк темных бедер и дешевого шелка опуская ноги назад на землю, моя малышка заводит меня внутрь и начинает бесцеремонно подмываться присев на корточки. "Tres peso41", говорит она строго, чтобы удостовериться что получит свои 24 цента до того как мы начнем. Когда же мы наконец начинаем, она оказывается такой маленькой что мне не удается попасть в нее за по меньшей мере минуту попыток на ощупь. И побежали кролики, как говорят американские старшеклассники, со скоростью миля в минуту... единственный способ доступный молодым, на самом деле. Но ее все это мало интересует. И я чувствую что начинаю кончать в нее, позабыв о своей хваленой наработанной способности притормаживать в такие минуты, такими примерно отвлеченностями "Я свободен как зверь в диком тропическом лесу42!", ну и я продолжаю, все равно никому это не интересно. А в это время Саймон в одном из приступов своей причудливой русской эксцентричности подцепил толстую старую шлюху которую уж точно молотили все подряд от самого Хуареса и со времен Диаса43, он уходит с ней в задние комнаты и нам (даже с улицы) слышны взрывы хохота когда Саймон конечно же перешучивается там со всеми встречными девушками. Иконы Девы Марии прожигают дырки в стенах. Звуки труб из-за угла, ужасная вонь старых жареных колбасок, запахи кирпича, влажный кирпич, грязь, банановые ошметки - и в прорехе раздолбанной стены внезапно видишь звезды. Неделей позже у бедняги Саймона начинается гонорея и ему приходится колоть пенициллин. Он не позаботился о том чтобы на всякий случай очиститься потом специальной мазью, как это сделал я. 17 Но тогда он этого еще не знал, и мы покинули квартал борделей и пошли прогуляться вдоль по главной артерии бьющей44 ночной жизни (бедной жизни) Мехико-Сити, улице Редондас. И вдруг мы увидели потрясающее зрелище. Маленький юный и изящный педик лет шестнадцати пронесся мимо нас держа за руку одетого в тряпье босоногого индейского мальчонку двенадцати лет. Они постоянно оглядывались куда-то. Я тоже оглянулся и увидел что за ними следят полицейские. Они резко свернули и спрятались в темном подъезде. Ирвин был в экстазе. "Ты видел старшего, они точь в точь как Чарли Чаплин с Малышом, промчались вдоль по улице влюбленные, взявшись за руки, преследуемые здоровенным зверюгой копом - Давайте с ними поговорим!" Мы приблизились к странной парочке, но они испуганно убежали. Ирвин заставил нас мотаться туда сюда по улице пока мы опять не наткнулись на них. Полиции нигде не было видно. Старший мальчик увидел что-то сочувственное в глазах Ирвина и остановился чтобы поговорить, спросив для начала сигарету. Расспросив их по-испански, Ирвин выяснил что они действительно любовники, бездомные, и что полиция преследует их по какой-то идиотской причине, может потому что один из копов оказался ревнивцем. Они спали на пустырях завернувшись в газеты, или иногда в бумажные плакаты оборванные с рекламных тумб. Старший был вполне обычным гомиком, но без слащавой манерности свойственной подобным типам в Америке, он был жестким, простым, серьезным, и со страстной преданностью собственной голубизне, как какой-нибудь придворный балетный танцор. Бедный же 12-летний парнишка был обычным индейским мальчиком с большими карими глазами, скорее всего сиротой. Он просто хотел чтобы Пичи иногда давал ему кусочек тортильи и находил безопасное место для сна. Старший, Пичи, подкрашивался косметикой, веки в фиолетовый цвет ну и так далее, довольно ярко и нелепо, но выглядел он при этом скорее как актер в театральном представлении. Как только копы показались опять, они заторопились куда-то вдаль по печально извивающемуся червяку боковой улочки - мы увидели как они промелькнули там, две пары их ног, мчащие их к темнеющим вдали хибарам закрытого захламленного рынка. После этого Ирвин с Саймоном казались вполне обычными людьми. Все это время толпы мексиканских тусарей толкались вокруг, большинство при усах, все без денег, многие итальянского и кубинского происхождения. Некоторые из них даже были поэтами, как я узнал позже, и у них существовали свои иерархии и отношения Ученик - Учитель, прямо как в Америке или в Лондоне: идешь по улице и видишь, как авторитетный чувак в пальто растолковывает какую-нибудь закавыку из истории или философии покуривающим сигаретки слушателям. Чтобы дунуть косячок травы они заходят внутрь в комнаты и сидят там до самого рассвета размышляя чего это им не спится. Но в отличие от американских тусовщиков утром им надо идти на работу. Конечно все они воры, но похоже что крадут они только какие-нибудь причудливые предметы поразившие их воображение, в отличие от профессиональных воров и карманников которые тоже шатаются вдоль по Редондасу. Это ужасная улица, просто тошнотворная. И почему-то музыка труб несущаяся отовсюду делает ее еще ужасней. И несмотря на такое определение "тусовщика" как человека способного встав в определенном месте на определенной улице любого иностранного большого города этого мира вырубить себе траву или торчалово без всякого знания языка, от всего этого хочется побыстрей домой в Америку пред светлые очи Гарри Трумэна. 18 Именно этого-то уже давно и мучительно хочется Рафаэлю, он страдает больше всех остальных. "Боже мой", причитает он, "все это похоже на старую грязную тряпку которой вдобавок еще кто-то вытер плевки с пола мужской уборной! Я лечу домой в Нью-Йорк, плевать я хотел на все! Я еду в центр, снимаю там номер в дорогом отеле и жду когда мне пришлют деньги! Я не собираюсь провести свою жизнь пялясь на гарбанзо в помойном ведре! Хочу замок обнесенный рвом, бархатный капюшон на мою леонардову голову! Хочу свое старое кресло-качалку времен Франклина! Бархатные занавеси хочу! Звонок и дворецкого! Лунный свет в волосах! Хочу сидеть в кресле почитывая Шелли и Чаттертона!" Мы сидели в квартирке и выслушивали все это от него собирающего свои вещи. Пока мы шатались по улицам он вернулся домой, проболтал всю ночь с бедным старым Быком, и тоже угостился морфием. (Рафаэль самый толковый из всех вас", сказал на следующее утро довольный Бык). Лазарус же проторчал все это время дома и Бог его знает чем он там занимался, слушал наверное, слушал и таращился в пустоту сидя один в комнате. Достаточно разок взглянуть на бедного парня попавшего в ловушку этого сумасшедшего грязного мира, чтобы задуматься о том что же случится со всеми нами, все, все мы попадем в лапы собакам вечности в конце концов - "Я не хочу умереть в этом убожестве" продолжал распространяться Рафаэль нам внимающим прилежно. "Ах если б я жил в России на хорах древней церкви, слагая гимны на органе! Почему я должен быть мальчиком из бакалейной лавки? Это мерзко!" Он произнес это по нью-йоркски, как-то так: меегзко. "Я не сбился с пути своего! Я получу все что захочу! Когда в детстве я писался под себя и пытался спрятать простыню от матери, я знал что в конце концов это закончится чем-то мерзким! И простыня слетела на мерзкую улицу! И я увидел как бедная моя простынка слетела на другую сторону и обвисла там на мерзком пожарном гидранте!" К тому моменту мы уже вовсю хохотали. Он разогревался к своей вечерней поэме. "Я хочу мавританских сводов и настоящих ростбифов! Приехав сюда мы ни разу даже не были в приличном ресторане! И почему б нам не сходить позвенеть на колоколах Собора в Полночь!" "Отлично", сказал Ирвин, "Давайте завтра сходим в Собор на Сокало и попросимся позвонить в колокола" (И они сделали это, на следующий же день, втроем, они спросили разрешения у привратника и потом похватали здоровенные канаты и принялись качаться на них вызванивая длинные гудящие песни, которые возможно слышал и я сидя один у себя на крыше почитывая Алмазную Сутру на солнышке - но меня не было с ними, и я не знаю точно что там происходило). И тут Рафаэль, внезапно перестав болтать, начинает писать стих, Ирвин зажигает свечку, и пока мы сидим расслабленно и негромко разговаривая, нам слышится безумное шкррркр рафаэлева пера мчащегося по страницам. На самом-то деле мы просто слышим это стихотворение в первый и последний раз в этом мире. Это шебаршение звучит точно так же как и рафаэлевы вопли, в том же ритме настойчивых уговоров перемеженных напыщенно жалобными вскриками. Но в этом шкррркр каким-то образом слышатся еще и чудесные превращения слов в английскую речь, происходящие в голове итальянца который в своем прошедшем на Нижней Ист-Сайд детстве не говорил по-английски ни слова пока ему не исполнилось семь. Как удивительно все же устроена его голова, заполненная медоточивыми, глубокими, восхитительными образами, которыми постоянно изумляет он всех нас читая свое ежедневное стихотворение. Например, вчера ночью он прочитал "Историю" Г. Дж. Уэллса и тут же сел переполненный потоком всех этих исторических имен и восхитительно нанизал их на нить рифмы; там были какие-то парфяне, и скифы с огрубелыми ручищами, и все это заставляло ощутить историю со всеми ее ручищами-ножищами, а не просто понимать ее. И когда он выскрипывал свои стишки в нашей свечной полутьме и тишине, никто из нас не говорил ни слова. Тогда мне пришло в голову, какая же мы все таки отъехавшая команда, отъехавшая в смысле общепринятого представления о том как надо прожить жизнь. Пятеро взрослых американцев под шкрр-шкрр в полной тишине и при свечке. Но когда он заканчивал, я просил "Ладно, а теперь может почитаешь что у тебя там..." "О Готорновы отрепья, игла сломалась, прореха расползается..." И сразу видишь бедолагу Готорна, пусть он и таскает эту дурацкую корону, но некому пришить ему заплату на его мансардочке в метели Новой Англии (или где-то еще), как бы то ни было, может читателя это и не впечатлит особо, но нас это поражало, даже Лазаруса, и мы по-настоящему любили Рафаэля. Все мы были тогда в одной упряжке, нищие, в чужой стране, искусство наше чаще всего просто отвергалось, безумные, честолюбивые, а на самом-то деле настоящие дети. (Это позже, когда мы стали знаменитыми, эта наша детскость была осквернена, но это потом). С верхних этажей, далеко разносясь по двору, слышно было мелодичное слаженное пение тех самых мексиканских студентов которые свистели нам, под гитары и все дела, деревенские любовные песенки кампо, и потом вдруг неуклюжая попытка рок-н-ролла, видимо специально для нас. В ответ мы с Ирвином стали напевать Эли-Эли, негромко, медленно и низко. Из Ирвина получился бы настоящий еврейский кантор с чистым трепетным голосом. Его настоящее имя было Абрам. Мексиканцы замолкли слушая. В Мексике совершенно нормально когда люди собираются вместе чтобы петь, даже после полуночи и с открытыми окнами. 19 На следующий день Рафаэль сделал последнюю попытку как-то взбодриться, купив громадный ростбиф в Супермеркадо, набив его до отказа чесночными дольками и запихав в духовку. Это было восхитительно. Даже Гэйнс пришел пообедать с нами. Но в дверях вдруг появилась целая толпа мексиканских студентов с бутылками мескаля в руках, и Гэйнс с Рафаэлем быстренько улизнули пока оставшиеся довольно тухло развлекались. Заводилой всей этой тусовки был здоровенный и добродушный красавец-индеец в белой рубашке который очень рвался показать нам что такое настоящее веселье. Из него наверное получился хороший доктор. Некоторые их остальных были усачами из хороших местисо (метисных) семей, и один вечный студент, которому явно доктором не стать уже никогда, постоянно вырубался просыпаясь только к очередному стакану, а потом стал настаивать что мы должны пойти в какой-то бордель, и когда мы добрались туда он оказался слишком дорогим, и все равно его потом вышибли оттуда за нетрезвый вид. И вот опять мы оказались на улице, стоя и вертя головой во все стороны. Так что мы помогли Рафаэлю перебраться в его дорогой отель. Там были большие вазы, ковры, мавританские своды и американские туристки пишущие письма в вестибюле. Бедняга Рафаэль сидел там в большом дубовом кресле и оглядывался в поисках благодетельницы которая заберет его с собой, в особняк на крыше чикагского небоскреба. И мы оставили его размышлять на эту тему. На следующий же день он улетел самолетом в Вашингтон, будучи приглашен пожить у Консультанта по Поэзии Библиотеки Конгресса США, где я его и встречу до странности скоро. И сейчас перед глазами у меня стоит Рафаэль, пыль несется стремглав с перекрестка, его глубокие карие глаза утопают за выступающими скулами, под оленьим завитком волос, волос фавна, ах нет, волос обычного американского уличного мальчишки... каким был и Шелли? И Чаттертон? И где ж они, все эти погребальные пирамиды, где Китс, где Адонаис, где увенчанный лаврами конь с херувимами? Бог его знает о чем он задумался. ("О жареных ботинках", сказал он позднее в интервью Таймсу, но это ведь просто шутка). 20 Совершенно случайно получилось так что мы с Ирвином и Саймоном провели чудеснейшее утро у озера Хочимилько, в Плавучих Райских Садах так и просится мне на язык. Привела нас туда компания мексиканцев из парка. Для начала мы отведали моле c индейкой в киоске на берегу. Моле с индейкой это индейка под густо приправленным шоколадным соусом, очень вкусно. Но хозяин киоска продавал также пульку (неочищенный мескаль) и я опять напился. Но честное слово трудно представить себе более подходящее место для этого чем Плавучие Сады. Мы наняли баржу и поплыли отталкиваясь шестами по сонным каналам, среди плавающих цветов, и целые плавучие островки крутились вокруг нас - Другие баржи плыли позади, направляемые шестами теми же угрюмыми паромщиками, большие семьи праздновали на них свадьбы, и когда я сидел там по-турецки с бутылью пульки у ног, до нас вдруг донеслись звуки неземной музыки, и проплыли мимо меня далее, вместе с красивыми девушками, детьми и стариковскими усами топырящимися что твои велосипедные рули. Затем подгребли низенькие байдарки с женщинами продающими цветы. Корпуса лодок едва виднелись, заваленные цветочными грудами. Вплывая в сонные камышовые заросли, женщины останавливались чтобы перевязать свои букеты. Всевозможные оркестры мариачи проплывали на юг и на север, и звуки их мелодий смешивались в ласковом солнечном воздухе. Само судно наше казалось мне лепестком лотоса. Когда плывешь отталкиваясь шестом, есть в этом какая-то плавность какой не бывает когда гребешь веслами. Или на моторке. Я был вдрызг пьян этой пулькой (как я говорил уже, неочищенным кактусовым самогоном, вроде зеленого молока, омерзительным, пенни за стакан). Но все равно приветственно махал проплывающим семействам. В основном я сидел в восторженном исступлении ощущая себя в какой-то Буддовой Стране Цветов и Песен. Хочимилько это то что осталось от большого озера, осушенного чтобы построить на его месте Мехико-Сити. Можете себе представить как это выглядело в ацтекские времена, баржи полные куртизанок и жрецов под лунным светом... В сумерках этого дня мы играли в чехарду во дворике местной церквушки, перетягивали канат. Вместе с Саймоном, сидевшим у меня на закорках, мы умудрились завалить Панчо, на котором ехал Ирвин. По пути домой мы наблюдали салют празднества 16 Ноября на Сокало. Когда в Мексике начинается салют все собираются на улице крича УУУ! и потом их осыпает дождь обильных лохмотьев падающего пламени, настоящее безумие. Это как на войне. Всем наплевать. Я видел как огненное колесо кружа слетело прямо на головы сгрудившейся на площади толпе. Мужчины ринулись вытаскивать детские коляски в безопасное место. Мексиканцы продолжали поджигать все новые и новые штуковины, одна безумнее и огромнее другой, громыхающие, шипящие и взрывающиеся со всех сторон. В конце концов они запустили огневой шквал заключительных бумбумов, великолепных, закончив грандиозным Боже-ж-ты-мой Бах-барабах! (и все отправились по домам). 21 Вернувшись в свою комнату на крыше после всех этих сумасшедших дней, я отправился в кровать со вздохом "Когда все они уедут, я опять вернусь к прежней жизни", неторопливая чашечка какао в полночь, безмятежный долгий сон - Но на самом-то деле я понятия не имел чем стану заниматься. Ирвин почувствовал это, как-то так уж получалось что он во многом направлял мои действия, и сказал "Джек, ты провел много времени в покое на горе и здесь в Мексике, почему б тебе теперь не вернуться с нами в Нью-Йорк? Там тебя уже все ждут. Рано или поздно твою книгу напечатают, может быть даже в этом году, ты сможешь повидаться с Джульеном, снимешь себе квартирку или комнату в христианской общаге45 или еще где-нибудь. Пора тебе наконец взяться за ум!" вопил он. "В конце-то концов?" "За какой такой ум? О чем это ты?" "Я о том что ты должен публиковаться, встречаться с людьми, заработать денег, стать знаменитым международным автором, ездить по всяким местам, раздавать автографы пожилым леди в Озоновом парке - " "А как вы хотите ехать в Нью-Йорк?" "Да просто посмотреть по газетам кто едет в ту сторону и хочет попутчиков с оплатой расходов на бензин - Сегодня в газете одно объявление уже было. Может мы даже сможем проехать через Новый Орлеан - " "На кой хрен нам этот занудный и старый Новый Орлеан?". "Ты идиот - я никогда не был в Новом Орлеане!" заорал он. "Я хочу его увидеть!" "Чтобы рассказывать всем потом что был в Новом Орлеане?" "Да ерунда все это. Ах Джек", нежно, оперевшись своим лбом о мой, "бедный Джеки, замученный Джеки - испуганный и одинокий в своей комнатушке старой девы - Поехали с нами в Нью-Йорк и мы будем ходить по музеям, мы даже сходим с тобой в Колумбийский университет, пройдемся по кампусу и ущипнем старика Шнаппа за ухо - Расскажем Ван Дорену о наших проектах новой мировой литературы - Мы поселимся у крыльца Триллинга пока он не вернет нам этот университет!" (Это он про наших университетских преподавателей). "Достала меня вся эта литература" "Да, но это ж само по себе прикольно, побродить по этому большому забавному кампусу, поврубаться во все дела - Где твое старое достоевское любопытство? Ты стал таким нытиком! Ты торчишь тут черт знает где не вылезая из комнаты как старый доходяга торчок. Пора тебе носить береты и внезапно поразить всех кто позабыл что ты большой международный писатель и знаменитость даже - Мы сможем сделать все что только захотим!" вопил он. "Снять фильм! Уехать в Париж! Покупать острова! Все!" "Рафаэль" "Да, но Рафаэль не хнычет как ты что сбился с пути, он нашел свой путь - подумай, ведь он теперь вписался в Вашингтоне и будет встречаться с сенаторами на коктейлях. Пора наконец поэтам повлиять на Американскую Цивилизацию!" Гарден был похож на современного американского романиста заявляющего что он непримиримый вождь леваков-анархистов и нанимающий Карнеги-Холл чтобы заявить об этом, на самом-то деле он был скорее вроде некоторых выпускников Гарварда занимающих большие посты, сейчас его интересовала политика, хоть он и любил говорить о своих мистических видениях бесконечности - "Ирвин, если б у тебя действительно было видение бесконечности, тебе не хотелось бы повлиять на Американскую Цивилизацию". "Но в этом то вся и фишка, тогда я смогу хотя бы реально говорить с теми кто у власти вместо пережевывания всех этих затхлых идей и социологической тягомотины из учебников - я обращусь к Железному Псу Америки блэйковскими словами!" "Ух ты - ну и что потом?" "Я стану настоящим уважаемым поэтом к которому люди будут прислушиваться - и я буду проводить спокойные вечера с друзьями, может в смокинге даже - выйду из дома и куплю в супермаркете все что захочу - на меня будут смотреть с уважением в супермаркете!" "Ладно, а потом?" "И ты тоже можешь поехать сейчас и договориться о публикации сразу же, эти придурки тормозят ее просто потому что не врубаются. Твоя "Дорога" это великая и безумная книга которая изменит Америку! Они даже денег смогут на ней заработать. Ты будешь танцевать голый на письмах поклонников. Тебе будет не стыдно встретиться с самим Бойсвертом. Все эти крутейшие Фолкнеры и Хемингуэи призадумаются глядя на тебя. Время пришло! Понимаешь?" Он стоит воздев руки как дирижер симфонического оркестра. Его глаза застыли на мне гипнотически и безумно. (Однажды, накурившись, он сказал мне серьезно "Я хочу чтобы ты слушал меня, как если бы мои слова разносились на всю Красную Площадь!") "Агнец Америки будет взращен! Как Восток может уважать страну в которой нет своих Поэтов-пророков! Агнец должен быть взращен! Громадным трепещущим Оклахомам нужны поэзия и нагота! И да воспарят самолеты от сердца нежного к сердцу открытому! Нужно раздать этим слюнявым размазням в офисах по цветку розы! Нужно послать пшеницу в Индию! Кукольные спектакли нового битнического классицизма46 должны разыгрываться на автобусных вокзалах, или у Капитолия47, или в туалете на Седьмой авеню, или в гостиной миссис Рокко в Восточной Загогулине, ну и так далее" подергивая плечом в такт словам с напористостью старого нью-йоркского тусаря втюхивающего кому-то свою телегу, с судорожно пульсирующей жилкой на шее... "Ну ладно, может я и поеду с тобой". "Может, ты даже найдешь себе девушку в Нью-Йорке, как раньше - Дулуоз, твоя беда в том что у тебя несколько лет не было своей девушки. Почему ты вбил себе в голову что у тебя такие грязные мерзкие руки что они недостойны касаться белой бархатной кожи девушки? Все они хотят чтобы их любили, у них всех трепетные человеческие души и они боятся тебя потому что ты так глядишь на них потому что ты сам их боишься". "Правильно, Джек!" вклинивается Саймон. "Пора задать этим девахам работенку точно эй давай не тормози парень!" подойдя ко мне и раскачивая меня за колени. "А Лазарус поедет с нами?" спрашиваю я. "Конечно. Лазарус будет часами бродить вдоль по Второй Авеню разглядывая буханки ржаного хлеба или помогать старикам добраться до Библиотеки" "Он сможет читать газеты вверх ногами в Эмпайр Стэйт Билдинг" говорит Саймон продолжая смеяться. "Я смогу пойти за дровами на Гудзон", говорит Лазарус со своей постели лежа с натянутой на подбородок простыней. "Что?" мы оборачиваемся в изумлении, это первые его слова за последние сутки. "Я смогу пойти за дровами на Гудзон", завершающе произносит он с ударением на "Гудзон", так будто бы это заявление никакому дальнейшему обсуждению не подлежит. И все же повторяет это опять, еще один последний раз... "На Гудзон". "Дрова" добавляет он, и вдруг бросает на меня насмешливый взгляд искоса типа вот как я над всеми вами прикалываюсь но никогда и ни за что в этом не признаюсь. ( Протекая сквозь - Passing Through. Правильнее было бы перевести как "Проездом", но тогда теряется основной смысл - перекличка с "Passing through everything", "протеканием сквозь все". 1 Эл-Эй (L.A.) - Лос-Анджелес 2 Змеиные Пляски (Snake Dances) - индейские ритуальные танцы, с имитацией движений змеи, проводились каждые два года индейцами Хопи. 3 Pasteleria - кондитерская. 4 Сначала я думал, что это название голливудского шпионского фильма, но дело не в этом, хотя похожих названий много. Американы говорят, вроде нет такого. Просто Билл Гарвер (прототип Быка Гэйнса) был родом из Цинциннати, и здесь он просто подчеркивает что он такой ловкий тип, как Колобок, хрен поймаешь. Наверно, там в Цинциннати все такие :) . 5 Г.Р.Люс - редактор и издатель, один из основателей журнала "Тайм". 6 Супермаркет по-испански. 7 When I go across the border nobody can put the finger on me because I put the finger up my ass! 8 Tristessa - от слова triste - печаль, грусть. 9 Black Bastard - Черный Ублюдок. 10 Taco - мексиканское блюдо, тортилья, запеченная с мясом, луком и т.д. 11 На самом деле "When in Rome", часть поговорки (см. Часть 2, прим. 107) 12 Пригород Бостона. 13 Поэзии Правды (нем). 14 По-детски искаженное "petit Jean", маленький Жан - так Джека звала в детстве мама. Его семья была франко-канадской, и первым языком - французский. 15 В оригинале ship-jumper - человек, нанимающийся на судно ненадолго чтобы перебраться на другое место или просто попутешествовать. 16 В оригинале Irwin was herding two other boys before him to Mexico - Ирвин гнал перед собой в Мексику табунчик из двоих ребят, по-русски звучит грубей чем по-английски. 17 Цимес - на идише пикантность, лакомый кусочек. 18 Черепичной (исп.) 19 Братья Маркс - четверо очень знаменитых в Америке 20-30х актеров-комиков. Причем здесь прикол в том, что Чико Маркс говорил передразнивая итальянский акцент, Харпо Маркс никогда не разговаривал и только играл на гармошке, а Граучо носил очки и постоянно придумывал всякие словесные прибамбасы и перевертыши - похоже на Рафаэля, Лазаруса и Ирвина. Про четвертого брата ничего такого примечательного не известно. 20 "Подземные" - так называлась одна из керуаковских нью-йоркских тусовок, а еще книжка "Подземные" (The Subterranians). 21 Мсье Дулуоз, а они что правда поэты, все эти люди? 22 "Да, мадам. Мы поэты в русле великой традиции Уитмена и Мелвилла и, в особенности, Блейка. " " Но этот молодой человек. Он тоже поэт? " " Конечно же да, в своем роде. " " Ну хорошо, и что же, у вас нет пятисот песо чтобы заплатить за квартиру " " Сколько?" 23 Пятьсот песо (исп.) 24 Да, потому что квартира (исп.) 25 Недостаточно велика (фр.) 26 Но сеньор, я не понимаю. 27 В оригинале ignu - слово изобретенное Гинзбергом (используется еще в поэме Кадиш). Скорее всего изначально от ignoramus - типа студенты-недоучки-неучи, слабо втыкающиеся но при этом весьма бодрые, поскольку достаточно хитры чтобы зависать в университете и не слишком напрягаться науками. Ну а потом это слово обросло дополнительными смыслами. 28 Heap of fire, haylike universe sprinting towards the gaudy eradication of Swindleresque ink. 29 Здесь swindler - хитрец, лжец, сравните с Swindleresque ink в предыдущей сноске. 30 Гарри Анслингер - глава Федерального Бюро по Наркотикам США, он приложил много сил к тому чтобы прошел закон 1937 года, о запрете марихуаны и других производных конопли. 31 То бишь Хэллоуин. Так наверное сегодня по-русски понятнее будет, да вот все же не люблю я английские слова вне английского языка... 32 Ну а эта фраза сон русского фантазера средних лет. Потому что "Your Indiana scarecrow is an old Thuringian phantasy" - Ваше огородное пугало в Индиане это старая Тюрингская фантазия (причем фантазия написано с немецким акцентом). 33 Obscura - темнота (исп.) 34 Тут можно понять по-разному (Gee, just like Durell and Lowry!), во-первых Даррелл и Лоури реально существующие английские писатели, но вот на хрена им вместе гонять в баскетбол непонятно, да еще и напоминая детишек из мексиканской деревушки при этом. Скорее родной городок Керуака Лоуэлл и какой-то неизвестный Дьюри поменявшиеся окончаниями (Dury and Lowell), а вообще черт его знает :) 35 Какого-то из римских сенаторов укокошили сломанной скамьей, забыл какого. 36 Перевод с русского на русский для несленгоязычных читателей - выпадать на измену - впадать в параноидальные состояния накурившись марихуаны или после других психоделиков. 37 К сожалению, я не могу это перевести. А очень жаль потому что - послушайте: like the workers and the warriors we worry like worry-warts... (как рабочие и воины (имеется в виду, как у муравьев) мы беспокоимся обеспокоенными бородавками (наростами, узелками)) Бородавок я заменил на букашек, потому что по-английски бородавки это прикол по созвучию, а по-русски с созвучием облом. Вдобавок еще Саймон в конце предыдущей главы тоже говорит про мохнатых бородавок (также заменены на букашек), и здесь такая вот перекличка. 38 Manana - завтра (исп.) 39 Mariachi - от испанского "свадьба" - музыканты, обычно уличного оркестра, часто приглашаемые играть на свадьбе, и стиль музыки соответствующий. 40 Горячей воды! (исп.) 41 Три песо (исп.) 42 Обман, на самом деле было "Here I am completely free as an animal in a crazy Oriental barn!" - "И вот он я совершенно свободный как зверь в безумном Восточном стойле!", но такую чушь по-русски оставлять не хочется. 43 Конквистадор испанский. 44 Beat nightlife - на самом деле тут больше "битнической жизни", но есть и другие значения, и я выбрал более понравившееся. 45 Имеется в виду YMCA - Христианский Союз Молодых Людей, у них дешево можно было снять жилье в их специальной общаге. 46 New hip classical doll scenes... - слово "hip" которого имело в те времена другой смысл заменено на "битнические" (которое мне тоже не нравится, потому что штамп). 47 Было Port Authority. Часть 2 Протекая сквозь Нью-Йорк 22 Это было ужасное путешествие. Мы договорились, в смысле что это Ирвин договорился, так деловито и ловко как только он это умел, с итальянцем из Нью-Йорка, который работал в Мексике учителем английского, но выглядел при этом точь в точь как лас-вегасский игрок или хулиган с Мотт-стрит, я даже принялся гадать про себя чем он на самом деле промышлял в Мексике. Он дал объявление в газете, у него была машина и он договорился уже с одним пассажиром-пуэрториканцем. И мы забили его машину до отказа, запихав на ее крышу гору нашего багажа. Трое спереди и трое сзади, сжатые коленями друг к другу все три тысячи ужасных миль! Но выхода не было - Утром нашего отъезда (а я забыл сказать что Гэйнс несколько раз уже тяжко хворал и посылал нас в центр добыть торча, что было нелегко и опасно...), утром нашего отъезда Гэйнс опять был нездоров, но мы попытались ускользнуть незамеченными. На самом-то деле конечно я хотел зайти к нему и попрощаться, но машина уже ждала, и без сомнения он попросил бы меня съездить в город за морфием (который опять кончился). Проходя мимо его окна мы слышали как он кашляет там, за горестными розовыми занавесками, в 8 утра. И я не смог удержаться и быстро прильнул головой к оконной раме, говоря: "Эй Бык, мы поехали. До встречи - когда я вернусь - я скоро вернусь - " "Нет! Нет!" закричал он дрожащим больным голосом, голосом тех времен когда он пытался обратить муки ломок в барбитуратное отупение, оставлявшее его недвижным среди истерзанной груды халатов и сбившихся простынь в потеках мочи. "Нет! Я хочу чтобы ты съездил в город и сделал кое что для меня - Это не долго - " Ирвин попытался приободрить его через это окно, но Гэйнс принялся плакать. "Вы не должны оставлять меня одного, такого старика как я. Не сейчас, особенно не сейчас, когда я так болен что даже не способен шевельнуть рукой чтобы найти себе сигарет - " "Но ты же справлялся сам до того как мы с Джеком приехали сюда, значит ты сможешь справиться и сейчас". "Нет, нет, позовите Джека! Не оставляйте меня одного в таком состоянии! Разве вы не помните те старые времена когда мы были вместе, и как я раскумаривал вас, делился с вами выручкой с закладных и ссужал вам деньги - Если сегодня утром вы оставите меня такого вот, я просто умру!" плакал он. Нам не было его видно, но мы слышали этот голос с подушки. Ирвин подозвал Саймона, чтобы он крикнул Гэйнсу что-нибудь ободряющее, и потом мы вместе просто убежали в стыде и горестном ужасе, груженные своим багажом, вдоль по улице - Саймон смотрел на нас, бледный как полотно. В замешательстве мы топали по мостовой. Но наша машина уже ждала нас, и естественным трусливым выходом было просто нырнуть в нее и отправиться в Нью-Йорк. Саймон был последним запрыгнувшим внутрь. И - вздох облегчения, но все же я так никогда и не узнал как Гэйнс умудрился выкарабкаться из болезни этого дня. Знаю только что он смог. Но вы увидите что произошло, после... Водителя звали Норманом. Когда мы все уселись в его машину, он сказал что рессоры не дотянут ни до Нью-Йорка, ни даже до Техаса. В машине было шесть человек и гора сумок и рюкзаков на крыше, крепко стянутая веревками. Опять эта постылая американская картинка. Так что Норман завел машину, разогрел мотор, и покатил ее, словно грузовик нашпигованный динамитом из кино про Латинскую Америку, со скоростью сначала милю в час, потом 2, потом 5, пока мы сидели в ней затаив дыхание конечно же, но потом разогнался до 20, до 30, потом на шоссе до 40 и 50, и вдруг мы почувствовали что это просто начало долгой автомобильной поездки, и мы просто мчимся себе с ветерком на прекрасной и надежной американской машине. Для начала мы решили, чтобы пообвыкнуться в путешествии, забить парочку косяков, против чего молодой пассажир-пуэрториканец не возражал - он был на пути в Гарлем. И совсем уж чудная штука - ни с того ни с сего здоровенный громила Норман начинает прямо за рулем распевать пронзительным тенором арии, и не замолкает всю ночь до Монтерея. Ирвин, сидящий со мной сзади, присоединяется к нему и поет арии, вот уж не представлял себе что он может знать арии, или распевает ноты токатт и фуг Баха. Я настолько уже сбит с толку всеми этими годами странствий и мучительных печалей, что почти совсем забываю как мы с Ирвином вместе слушали токатты и фуги Баха через наушники библиотеки Колумбийского Университета. Лазарус сидит спереди и пуэрториканец начинает с любопытством его расспрашивать и, в конце концов поняв что за чудила это парень, к нему присоединяется Норман. К тому времени как через три дня и три ночи мы добираемся до Нью-Йорка, он уже настоятельно советует Лазарусу побольше заниматься, пить молоко, ходить не горбясь и пойти в армию. Но поначалу в машине царит вражда. Норман постоянно грубит, считая нас просто сборищем поэтов-пидорасов. И когда мы добираемся до гор Зимопана, мы уже изрядно укурились и нас мучают подозрения. И он подливает еще масла в огонь. "Теперь все вы должны считать меня капитаном и полным хозяином этого корабля. Вам не удастся сидеть сложа руки, предоставив делать всю работу мне. Помогайте! Короче, на левом повороте все вместе, не переставая петь, наклоняемся влево, а при правом повороте делаем на-о-бо-рот. Всем понятно?" Сначала я хохочу, потому что мне смешно (очень полезно для шин, так он объяснил), но как только мы минуем первый поворот и мы (все наши) наклоняемся, Норман и Тони этого вовсе не делают, а только смеются. "Теперь вправо!" говорит Норман, и опять та же самая ерунда. "Эй, а ты-то чего не наклоняешься?" ору я. "А мне надо думать о том как баранку крутить. Так что, ребята, делайте как я говорю, и все будет в порядке и мы доберемся до Нью-Йорка" раздраженно, из-за того что кто-то осмелился голос подать. Поначалу я его испугался. В своей марихуановой паранойе я заподозрил что они с Тони бандиты, которые, стоит нам отъехать подальше по дороге, отнимут у нас все наше имущество, хоть и отнимать-то особо было нечего. И поэтому, в конце концов, когда мы отъехали еще и он совсем достал нас, именно Ирвин (который никогда не ввязывается в драки) сказал ему: "Да заткнись ты" & с тех пор обстановка разрядилась. 23 Оно даже начало становиться приятным, это путешествие, и на границе в Лоредо мы даже позабавились немало когда нам пришлось распаковывать всю немыслимую груду барахла на крыше, включая нормановский велосипед, чтобы показать его пограничникам, носящим очки в тонкой металлической оправе и отчаявшимся в конце концов копаться в этой куче мусора. В долине Рио-Гранде задул пронзительный ветер, и я почувствовал себя великолепно. Мы были опять в Техасе. Это было в воздухе. Первым делом я купил по молочному коктейлю на каждого, против чего никто вовсе не возражал. Ночью мы прокатили сквозь Сан-Антонио. Был День Благодарения. Унылые вывески обещали обеды с индейкой в кафешках Сан-Антона. Мы не осмеливались остановиться. Нет ничего страшнее для неугомонного скитальца по американским дорогам чем приостановиться хоть на минуту. Но в 10 вечера Норман слишком устал чтобы ехать дальше и остановил машину около высохшего русла реки покемарить на переднем сиденье, а мы с Ирвином, Саймоном и Лазом вытащили наши спальные мешки и расстелили их на промерзшей земле. Тони улегся на заднем сиденье. Ирвин с Саймоном как-то втиснулись в купленный Ирвином в Мексике французский синий спальник с капюшоном, совсем узкий, в котором вдобавок не вытянуть было толком ног. Лазарусу пришлось лезть в мой армейский спальник вместе со мной. Я дал ему забраться первым, а потом протиснулся и сам, пока не смог застегнуть молнию до подбородка. Повернуться можно было только одновременно. Звезды были холодны и бесстрастны. Заиндевевшие поросли полыни, запах холодного зимнего навоза. И этот воздух, божественный воздух Прерий, я заснул вдыхая его, и в середине нашего сна я пошевелился чтобы перевернуться на другой бок, и Лаз тотчас тоже перекатился. Так странно. Было очень неудобно еще и потому что нельзя было повернуться чуть-чуть, только перевернуться полностью. Но мы проспали всю ночь, а Тони с Норманом, спавшие в машине, замерзли и разбудили нас в 3 ночи, чтобы продолжить путь и согреться печкой машины. Разнузданная заря в Фредриксбурге, или где-то в другом месте, которое я уже проезжал уже тысячи раз. 24 Долгие монотонные переезды через полуденные просторы штата, некоторые из нас спят, некоторые разговаривают, некоторые едят, некоторые жуют безрадостные бутерброды. Каждый раз когда я так еду, я пробуждаюсь после недолгой дневной дремоты с ощущением что меня везет на Небеса Небесный Возница, кто бы ни был за рулем. Есть что-то странное в том, что один человек ведет машину, а остальные погружены в свои мечтания, вверив свою жизнь ему в руки, что-то такое рыцарственное, что-то из древности человеческой, что-то от старой веры в благородство Человека. Выныриваешь из тягучего сна своего наполненного какими-то простынями на крыше, а ты уж среди сосновых пустошей Арканзаса, мчишься на скорости 60, изумляешься почему и смотришь на водителя, а он суров, недвижен и одинок за своим рулевым колесом. Мы доехали до Мемфиса к вечеру и наконец-то сытно поужинали в ресторане. Тогда-то Ирвин и сорвался на Нормана, а я испугался что Норман остановит машину и изобьет его прямо на дороге: все потому что Норман придирался к нам всю дорогу, хотя на самом-то деле тогда он уже угомонился; поэтому я сказал: "Ирвин, нельзя с ним так разговаривать, он просто устал в дороге". Так я дал понять всем в машине что я просто мямлящий хлюпик которому главное это чтобы не было драки, какая бы ни была причина. Но Ирвин на меня не обиделся, а Норман с тех пор замолчал. Единственным разом в жизни когда я по-настоящему подрался с человеком было когда тот метелил моего старого братишку Стива Вадковского об машину, ночью, согнувшегося от боли, всего измочаленного, но он все равно продолжал избивать его, здоровенный громила. Я накинулся на него и гонял по улице, дубася его со всех сторон, некоторые из этих ударов попадали в цель, но все были легкими, вроде толчков, или шлепков, по его спине, и так до тех пор пока его ошалевший папаша не оттащил меня в сторону. Я не могу защищать себя, только друзей. Поэтому я не хотел чтобы Ирвин дрался с Норманом. Однажды (в 1953) я разозлился на Ирвина и сказал что набью ему морду, но он ответил "Я могу уничтожить тебя моей мистической силой", что напугало меня. В общем, Ирвин не стерпит обиды ни от кого, а я, я же сижу себе смирно с моим буддийским "обетом доброты" (принятом в лесном одиночестве) и терплю оскорбления с затаенным чувством обиды, никогда не давая ему волю. Но однажды человек, услышавший что Будда (мой герой) (еще один мой герой, первый это Христос) никогда не отвечает на оскорбления, подошел к печальному Бхагавату и плюнул ему в лицо, говорят что Будда ему ответил "Поскольку я не могу воспользоваться твоим оскорблением, можешь получить его назад" В Мемфисе братья Саймон с Лазарусом вдруг затеяли возню на мостовой около бензозаправки. Разозлившись, Лазарус толканул Саймона одним мощным толчком, заставив его вылететь почти на середину улицы, сильный парень, как бык. Одним патриаршим русским толчком, поразившим меня до крайности. Лаз ростом в шесть футов, крепкого сложения, но ходит он сгорбившись как состарившийся щеголь 1910 года, или скорее как фермер попавший в город (само слово "бит" пришло из старого говора южной глубинки). На закате, уже в Западной Вирджинии, Норман внезапно доверил мне вести машину. "У тебя получится, не беспокойся, просто крути баранку и все, а я отдохну". Этим-то утром я и научился по-настоящему водить. Держась одной рукой за низ баранки я как-то умудрился преодолеть все эти левые-правые повороты, заставляя едущие с работы машины протискиваться мимо меня по узкой двухполосной трассе. Правый поворот правой рукой, левый поворот левой. Я был поражен. На заднем сиденье все спали. Норман болтал с Тони. Я был так горд собой, что этим же вечером в Уиллинге купил четвертушку портвейна. Это была лучшая ночь всего путешествия. Мы напились и голосили миллионом арий одновременно, пока Саймон без устали рулил (у Саймона большой опыт водителя "Скорой Помощи") до самого закатного Вашингтона, по отличной автостраде среди лесов. И когда мы вкатили в Вашингтон, Ирвин начал вопить и трясти сонного Лазаруса, чтобы он проснулся и увидел столицу Страны. "Спать хочется". "Нет, просыпайся! Может тебе никогда больше не придется увидеть Вашингтон! Смотри! Белый Дом это вон тот большой белый купол, освещенный! Памятник Вашингтону, та большая игла торчащая в небо - " "Старый добрый печатный станок" сказал я когда мы проезжали мимо Монетного Двора. "Здесь живет президент США, и здесь он ломает себе голову над тем что надо делать Америке. Вставай - сядь вот тут - смотри - куча всяких там министерств юстиции, которые разрабатывают правила цензуры - " Лазарус смотрел кивая головой. "И куча негров с пустыми карманами стоящих у почтовых ящиков" сказал я. "А где Эмпай-Стейт-Билдинг", говорит Лаз. Он думает что Вашингтон это в Нью-Йорке. Запросто может оказаться, что он думает что Мексика это тоже где-то неподалеку. 25 Потом мы мчимся к выезду на нью-джерсийскую трассу среди только-только продравшего свои глаза утра трансконтинентального автомобильного кошмара, которым полна история Америки от переселенческого фургона и до Форда - В Вашингтоне Ирвин позвонил консультанту по поэзии Библиотеки Конгресса США, чтобы узнать о Рафаэле, который еще не приехал (разбудив при этом ранним утром его жену) (но поэзия есть поэзия) - И пока мы заезжаем на вашингтонскую транспортную развязку, Норман с Тони на переднем сиденье настоятельно советуют Лазарусу как ему устроить свою жизнь, как не дать себя обставить, как быть себе хозяином - Что же касается вербовки в Армию, Лаз говорит "Не хочу чтобы мне говорили что делать", но Норман настаивает нам том что все мы должны делать то что нам говорят, но я не соглашаюсь, потому что у меня с Армией и с Флотом дела обстоят так же как и у Лазаруса (если мне и удалось отделаться от нее, если ему удастся отделаться, так это лишь уйдя в ночные глубины себя, став одержимым своим собственным и единственным ангелом-хранителем) - Ирвин же с Саймоном к тому моменту уже совершенно и полностью вымотались и сидят сзади возле меня, выпрямившись (полный порядочек, ребята), но уронив свои мученически вспотевшие лбы на грудь, и один лишь вид их, их лоснящихся усталостью небритых и потных лиц, их губ полуоткрытых в гримасе ужаса - Ах - Я начинаю чувствовать что все же не зря я оставил мир моей мексиканской лунной крыши чтобы отправиться с ними юношествовать в трудостранствиях1 сквозь все бессердечные прихоти этого мира, к какой-то дурацкой но возвышенной цели в иной части Духа Святого - И хоть и не согласен я с их представлениями о мире и поэзии, не могу я не любить их страдальческие потные лица и взъерошенные копны волос их, как у моего отца в день когда я нашел его, мертвого, сидящим в кресле - в кресле у нас дома - Тогда я был совершенно неспособен поверить в существование такой штуки как смерть папы, не говоря уж о моей собственной смерти - И теперь эти двое безумных парней много-много лет спустя, вымотавшиеся, уронившие головы на грудь, как мой мертвый отец (с которым я постоянно пререкался, Ах зачем? Хотя почему бы нет, даже ангелы вопиют о чем-то) - Бедные Ирвин с Саймоном, спутники в мире этом, companeros2 своей личной Испании, тоской автостоянок испещрено чело их, носы их преломлены грязью... неугомонные философы без гроша в кармане ... святые и ангелы сонмов древности известные ныне в современности как дети небес (разделяю и я это имя) - И падают, падают, со мной, с Люцифером, и с Норманом тоже, падают, падают, мчатся в машине - И какова будет смерть Ирвина? От смерти кота моего останется коготь в земле. А Ирвин - челюсть? А Саймон - лобная кость? Ухмыляющиеся черепа по всей машине? И за это Лазарус должен идти в армию? А матери этих людей сидящие сейчас горестно в своих гостиных за темными занавесками? А их отцы похороненные с мозолистыми руками и лопатами на груди? А чернильные пальцы печатника обхватившие четки в могиле? А предки их? Оперные певцы глотающие землю? И ныне? Пуэрториканец с тростниковой свирелью своей, там где цапли гнездятся на могильных камнях? Мягкий рассветный ветерок с Карибов, колышет ли он нефтяные факелы Камачо3? А в Канаде, задумчивые французские лица созерцают ли ныне толщи земные? И певцам рассветного Мехико твердящим о corazon4, неужели не откроется им никогда более высокое зарешеченное окошко серенады платки девичьи губы? Нет. Да. 26 А сам я найду себе вскорости обильное пшеничное брюшко, которое заставит меня позабыть о смерти на несколько месяцев - звали ее Рут Хипер. Это случилось так: мы приехали в Манхэттен морозным ноябрьским утром, Норман попрощался с нами, и вот остались мы на мостовой, вчетвером, кашляющие как туберкулезники с недосыпу и от непрерывного курения всю дорогу. Признаться, я был уже уверен что и впрямь подхватил туберкулез. К тому же я был тощ как никогда в жизни, около 155 фунтов (против нынешних моих 195), со впавшими щеками и глубоко утонувшими в пещерах глазниц глазами. А в Нью-Йорке было холодно. Внезапно мне пришло в голову что мы запросто можем взять да и умереть, без денег, кашляющие, стоящие на мостовой с кучей сумок, оглядываясь по всем четырем сторонам обыденно угрюмого Манхэттена, спешащего на работу ради вечерних пиццевых радостей. "Старый Манхэт" - "очерченный потоками сверкающих огней" - "низкие ВИИИП или ВИИИМ гудков сухогрузов на Канале или в порту. Кашляющие уборщицы в кондитерских, с пустыми глазами, знававшие лучшие времена... где-то"... Короче: "Ирвин, ну и какого хрена, что нам теперь делать?" "Не беспокойтесь, сейчас постучимся к Филлипу Воэну, это всего в двух кварталах отсюда, на Четырнадцатой" - Филлипа Воэна нету дома - "Жаль, а то мы могли бы, пока не найдем своего жилья, вписаться к нему, на его ковре у стенки заставленной переводами с французского. Давайте еще попробуем двух подружек которых я тут знаю". Звучит неплохо, но я ожидаю увидеть какую-нибудь парочку подозрительных и несуразных лесбиянок, в сердцах которых для нас найдется только песок - Но когда мы встали под их прелестными диккенсовскими окнами и завопили (и рты наши выдули клубы пара под морозным солнцем), они высунули пару очаровательных темноволосых головок наружу и увидели четверых бродяг, стоящих внизу и окруженных развалом своего неизбежного, провонявшего потом багажа. "Кто это там?" "Ирвин Гарден!" "Привет, Ирвин!" "Мы только что вернулись из Мексики где женщинам именно так и поют серенады, стоя на улице" "Ну так спойте нам песенку, вместо того чтобы стоять там и кашлять" "Мы хотели бы зайти, позвонить кое-куда и отдохнуть пару минут". "Давайте" Пару минут конечно же... Мы пропыхтели четыре этажа вверх и попали в квартиру с поскрипывающим деревянным полом и камином. Одна из девушек, Рут Эрикссон, стояла там встречая нас, и я внезапно вспомнил ее: - старая подружка Жюльена, еще до его женитьбы, та про которую он сказал что сквозь волосы ее текут илистые воды Миссури, имея ввиду что он любит ее волосы, любит Миссури (свой родной штат), и любит брюнеток. У нее были черные глаза, белая кожа, черные волосы и крупные груди: ну и красотка! Мне кажется что она стала как-то повыше с тех пор как мы как-то однажды напились с ней, Жюльеном и ее соседкой по комнате. Но вот из другой спальни выходит Рут Хипер, все еще в пижаме, коричневые шелковистые волосы, черные глаза, надутые губки и кто вы такие и чего вам тут надо? Ну, и фигурка конечно. Или, как говорит Эдгар Кэйс, те-ло-сло-жение. Ну это-то еще ладно, но вот когда она опускает свое тело на стул, да еще так что мне виден низ ее пижамы, я чувствую что у меня едет крыша. К тому же в ее лице есть что-то, чего я прежде не видывал: - странное мальчишечье, озорное, и даже избалованное, проказливое лицо, но с женскими розовыми губами, нежными щеками, и в прекраснейшем из нарядов утра. "Рут Хипер?" говорю я как только нас познакомили. "Рут собравшая зернышки маиса5?" "Она самая" говорит она (так мне кажется, точно не помню). И пока Эрикссон спускается вниз забрать воскресные газеты, и Ирвин моется в ванной, так что мы нам приходится сидеть и читать газеты, я никак не могу удержаться и не думать о прекрасных бедрах Хипер там, в пижаме, прямо передо мной. На самом деле Эрикссон девушка очень известная у нас в Манхэттене, добившаяся какого-то такого влияния что ли при помощи телефонных звонков, мечтаний и интриг за стойкой бара, она умеет сводить людей вместе, а у мужчин остается после нее чувство вины. Потому что (это я про чувство вины) она очень чувствительна и откровенна, впрочем я все равно сразу начинаю подозревать ее в недобрых умыслах. Что же до Хипер, то у нее тоже шальные глазенки, но это потому что ее избаловал богатый дедушка, который шлет ей дорогие подарки к Рождеству, телевизоры например, прямо на дом, что не производит на нее никакого впечатления - Позже я узнал что вдобавок ко всему она любит разгуливать по Гринвич Виллидж в высоких ботинках и с хлыстом. Но мне кажется, что на самом-то деле это ей не очень свойственно. Каждый из нас четверых хочет ее трахнуть, каждый из четверых омерзительно кашляющих бродяг, появившихся на пороге ее двери, но я вижу что преимущество за мной, просто потому что я стал смотреть ей в глаза такими подростково голодными, жадными, "влекущими" глазами, которые впрочем не лгали, и были так же неподдельны как мои штаны, или ваши, мужчины и женщины - Я хочу ее - Я близок к безумию от усталости и этой дури - Эрикссон приносит мне спасительное пиво - Я должен переспать с Хипер или умереть - Она знает это - Как-то так получается что она начинает петь песни с альбома Моя прекрасная леди и делает это изумительно, безупречно имитируя Джули Эндрюс, ее лондонский говор и все остальное - Мне кажется что эта маленькая кокни6 в моей прошлой жизни была мальчишкой, маленьким лондонским жуликом и воришкой - Она вернулась ко мне. Один за одним, как обычно в таких случаях, каждый из нас четверых побывал в ванной, худо-бедно привел себя в порядок, и даже побрился - Теперь нам предстоит веселая ночка, мы собираемся разыскать одного из старых друзей Саймона в Виллидж, вместе с парочкой радостных Рут, и будем бродить влюбленные по холодным и восхитительным нью-йоркским ветрам - Бог ты мой. Неплохое завершение этого ужасного путешествия. 27 И где ж она теперь, моя "мирная жизнь"? Ах, да вот же она, в этом пижамном животике пшеничного изобилия. В этой шальной девчонке с блестящими черными глазами, знающей что я люблю ее. Мы выходим на улицы Виллидж, стучим в окна, находим "Генри", прогуливаемся по парку Вашингтон-Сквер, и там я показываю Рут свой излюбленный балетный прыжок, который ей очень нравится - Мы идем взявшись за руки, отстав от остальных - Мне кажется, Саймон слегка огорчен тем что она выбрала не его - Бога ради, Саймон, оставь мне хоть что-нибудь - Внезапно Рут говорит что мы с ней должны подняться наверх и опять прослушать альбом Моя прекрасная леди, целиком, а потом встретиться с остальными попозже - Идя с нею держась за руки, я показываю на верхние окна небоскребов моего безумного Манхэттена и говорю "Я хочу написать обо всем что происходит за каждым их этих окон!" "Чудесно!" В спальне, когда она ставит пластинку, я начинаю в поцелуе пригибать ее к полу, настойчиво как борец - и она отвечает столь же настойчиво, говоря что если уж она собирается заниматься любовью, то это будет не на полу. А теперь, в интересах 100% литературы, я опишу нашу любовь. 28 Это похоже на сюрреалистический рисунок Пикассо, чьи части тянутся неведомо куда и к неизвестной цели - Пикассо не любит быть чересчур точным. Это как Сад Эдемский и все в нем сущее. Не могу себе представить ничего более чудесного (и красивого) в своей жизни, чем обнимать обнаженную девушку, сидя на кровати, в первом предварительном поцелуе. Бархатистая кожа спины. Волосы, в которых струятся Оби, Параньи и Евфраты. Касание затылка, и вот она превращается в змеящуюся Еву времен изгнания из Сада, там ты ощущаешь ее истинную животную душу, мускулы ее, и само понятие пола пропадает - и О остальное так мягко и неправдоподобно - Если бы мужчины были столь же мягки, я любил бы их тоже - Странно представить себе, что мягкая женщина желает твердого волосатого мужчину! Сама мысль эта поражает меня: где же красота? Но Рут объясняет мне (когда я спрашиваю, забавы ради) что именно из-за необыкновенной мягкости и пшеничного ее брюшка7 все это ей осточертело, и она возжелала грубости - увидев в ней красоту по контрасту - и поэтому опять-таки как у Пикассо, или в Саду Яна Мюллера8, мы усмиряли Марса нашим проникновением мягкого и твердого - Еще немного фантазии вдобавок, немного этих маленьких и нежных венских уловок - и вот мы в задыхающейся безвременной ночи чистого любовного наслаждения, закончившейся сном. Мы пожирали и жадно вспахивали друг друга. На следующий день она сказала Эрикссон что это был первый extase9 в ее жизни, и когда та пересказала мне это за утренним кофе, я был польщен, но честно говоря не поверил. Я спустился на 14-ю улицу и купил себе красную куртку на молнии, и этим же вечером мы с Ирвином и ребятами должны были подыскать себе квартиры. В какой-то момент я почти решил снять двойную комнату в YMCA для себя и Лаза, но потом взвесил все за и против и понял что мне с моими несколькими оставшимися долларами это не по зубам. В конце концов мы нашли для Лаза комнату в пуэрто-риканской ночлежке, холодную и унылую, и оставили его горевать там. Ирвин с Саймоном пошли жить к богатому студенту Филиппу Воэну. Этой же ночью Рут Хипер сказала что я могу спать с ней, жить с ней, каждой ночью в ее спальне я могу с ней спать, стучать на машинке все утро когда она уходит на работу в агентство, и болтать целый день с Рут Эрикссон, попивая кофе или пиво, пока она не придет вечером с работы, и тогда я стану в ванной смазывать мазью новые ссадины на ее коже. 29 Рут Эрикссон держала в квартире гигантского немецкого полицейского пса (или овчарку) (или волка), который любил возиться со мной на вощеном деревянном полу, у камина - Он мог бы проглотить целую толпу хулиганов и поэтов по одной только команде, но он знал что я друг Рут Эрикссон - она называла его своим любовником. Время от времени я брал его гулять на поводке (по просьбе Рут), прогуляться туда-сюда окропить каемки мостовых, или по большим делам, он был такой здоровенный что мог протащить тебя полквартала учуяв какой-нибудь запах. Однажды, когда он увидел другую собаку, мне пришлось буквально врасти каблуками в мостовую чтобы удержать его. Я сказал Рут Эрикссон что жестоко держать такую громадину на привязи и в доме, но выяснилось что совсем недавно он чуть было не погиб, и Рут Эрикссон выходила его, не отходя от него целых 24 часа, она по-настоящему любила его. В ее спальне был камин и драгоценности на полке. Как-то раз ее навещал франко-канадец из Монреаля которому я не доверял (он одолжил у меня пять долларов да так и не отдал), и он смотался с одним из ее дорогих колец. Она стала расспрашивать меня о том кто бы мог его взять. Это был не Лаз, не Саймон, не Ирвин, и не я, ясное дело. "Это тот ловкач из Монреаля". На самом деле она вроде была бы очень не против чтобы я стал ее любовником, но она любила Рут Хипер и поэтому об этом не могло быть и речи. Мы проводили целые дни разговаривая и глядя друг другу в глаза. Когда Рут Хипер возвращалась с работы, мы готовили спагетти и устраивали ужины при свечах. Каждый вечер к ней наведывались кандидаты в любовники, но она отказывала им всем (дюжинами), кроме того француза из Канады, который так и не осмелился ни на что (кроме разве что с Рут Хипер, когда меня не было дома), и Тима МакКаффри который осмелился, по его словам, причем с моего разрешения. Он сам (молодой сотрудник Ньюсвика, с длинными под Джеймса Дина волосами) подошел и спросил не против ли я, явно с подначки Эрикссон, чтобы подразнить меня. Да разве можно представить себе что-нибудь лучше этого? Или хуже? 30 Почему "хуже"? Да потому что сладчайший из даров наших на этой земле, оплодотворение женщины, ощущенье это данное измученному мужчине, приводит к рождению детей, вырываемых из утробы и кричащих умоляя о пощаде, так, будто бросают их на съедение крокодилам жизни - в реку жизней - вот что такое рождение, о леди и джентльмены изысканной Шотландии - "Новорожденные младенцы, вопящие в этом городе, есть жалкие примеры происходящего повсюду", написал я однажды - "Тень, отбрасываемая маленькими девочками на мостовую, короче Тени смерти над этим городом", писал я еще - Обе Рут были рождены кричащими девочками, но вот лет в 14 они внезапно испытали это побуждение заставлять других кричать и кричать в змеящемся сладострастии - Это чудовищно - Основой учения Будды было: "Остановить круг перерождений!", но учение это было похищено, скрыто, опорочено, перевернуто с ног на голову и переделано в дзен, изобретение Мары10 искусителя, Мары безумного, Мары дьявола - Сегодня пишется куча интеллектуальных книг поясняющих "дзен", который по сути своей есть не что иное как орудие личной борьбы дьявола против сути учения Будды, сказавшего своим 1250 ученикам когда распутница Амра со своими девочками приблизилась к ним с дарами с полей бенгальских: "Хоть и красива она, хоть и одарена познаниями, лучше было б вам попасть в пасть тигра, чем в сети ее". Так ведь? Имея в виду, что ко всем родящимся Кларкам Гейблам и Гэри Куперам, во всей так называемой славе их (или к Хемингуэям) придут болезни, дряхлость, печаль, стенания, старость, смерть, распад - имея в виду что на каждый маленький прелестный комочек младенческого тельца над которым гугукает женщина приходится здоровенный кусок гнилого мяса медленно источаемый червями могил этого мира. 31 Но природа создала женщин столь невыносимо желанными для мужчин, что немыслимое колесо рождения и смерти, которое-действительно-трудно-себе-вообразить, все вращается и вращается, будто некий дьявол упорно и в поте лица своего вращает его, чтобы не прекращался ужас человеческого страдания и попыток оставить свой след в пустоте небесной - Будто бы все, даже реклама пепси-колы с самолетами, должно оставлять свой отпечаток там, до самого светопреставления - Но по воле дьявольской мужчины желают женщин, а женщины стремятся завести от мужчины детишек - Предмет нашей гордости в те времена когда каждый был хозяином своего маленького поместья, как же тошнотворно это ныне, когда автоматические двери супермаркетов открываются сами чтобы впускать беременных женщин, чтобы они могли покупать пищу и вскармливать смерть далее - Можете взять эти слова на заметку, вы, там, в ЮПИ11. - Но человек от рождения жертва этой трепещущей паутины, индусы называли ее "Лила" (цветок), и никак ему из нее не вырваться, разве что уйти в монастырь, где тем не менее часто поджидают его омерзительные извращенцы - Так почему бы тогда не расслабиться наслаждаясь любовью пшеничного брюшка? Но я знал что всему придет свой конец. Ирвин был совершенно прав, советуя походить по издателям чтобы договориться о публикации и оплате - Они предложили мне 1000$ выплатами по 100$ ежемесячно, и редакторы (а об этом вот я не знал) поднапрягли свои воробьиные мозги над моей вовсе не нуждающейся в этом прозой, и подготовили книгу к публикации с миллионом faux pas12 человеческого скудоумия (ой?) - Так что я вполне был готов жениться на Рут Хипер и обзавестись домиком в Коннектикуте. Ссадины на ее коже, как сообщила мне ее дражайшая подруга Эрикссон, возникли в результате моего приезда и наших любовных утех. 32 Вместе с Рут Эрикссон мы болтали днями напролет, и она рассказала мне историю своей любви к Жюльену - (ну и ну) - Жюльену, моему наверное лучшему другу, с которым мы жили вместе на мансарде на 23-й улице, когда он первый раз повстречал Рут Эрикссон - В те времена он был безумно в нее влюблен, но она не отвечала ему взаимностью (насколько я знаю, это было не совсем так) - Но теперь когда он женат на очаровательнейшей из женщин мира, Ванессе фон Зальцбург, мой хитроумный приятель и наперсник, О теперь-то она хотела его! Он даже звонил ей по межгороду на Средний Запад, но без особого успеха тогда - Вот уж действительно, в волосах у нее Миссури, Стикс, или скорее уж тогда Митилена13! Старина Жюльен, вот он приходит с работы из бюро, благополучный молодой администратор в галстуке и с усиками, хотя когда-то в старые времена мы валялись с ним в дождевых лужах, поливая себе волосы чернилами и оглашая улицу воплями мексиканских боррачо14 (или миссурийскими, долгими) - Приходя домой с работы, он плюхается в изумительное кожаное кресло, первый барский дар своей лаэрдовой15 жены, вторым стала детская колыбелька, и сидит там у потрескивающего огня, покручивает себе ус - "Нет в жизни занятий важнее чем растить детишек да крутить себе ус", говорит Жюльен, который сказал мне что он новый Будда, желающий перерождений! - Новый Будда, посвятивший себя страданию! Я часто навещал его в бюро и наблюдал за ним за работой, за тем как он ведет себя там ("Эй ты разъебай топай сюда!"), за скороговоркой его речи ("Да ты че, любое малюсенькое самоубийство в Западной Вирджинии стоит десяти тонн угля и всех этих Джонов Л. Льюисов!") - Он отвечал за то чтобы самые (с его точки зрения) важные и слезливые материалы шли по каналам его агентства - Он был любимчиком самого главного придурка, президента телеграфного агентства Громилы Джо Такого-то - Его квартира, в которой я иногда зависал днем, за исключением дней когда мы балясничали попивая кофе с Эрикссон, была наверное прекраснейшей из манхэттенских квартир, и в жюльеновом стиле к тому же, с маленьким балкончиком выходящим на неоновые огни, деревья и автомобили площади Шеридан, с холодильником на кухне, забитым кубиками льда и кока-колой, чтобы разбавлять наше старое бухло виски Приятельское - и я коротал там часы разговаривая с его женой Нессой и детишками, которые просили нас говорить потише как только по телевизору начинали показывать Мики-Мауса, а потом входил Жюльен, в своем костюме, расстегнутом воротнике, галстуке, говоря "Черт - приходишь вот домой после тяжкого трудового дня и находишь тут этого маккартиста16 Дулуоза", и иногда вместе с ним приходил один из помощников редактора типа Джо Скрибнера или Тима Фосетта - Тим Фосетт был глуховат, ходил со слуховым аппаратом, был сострадательным католиком, и до сих пор любил страдальца Жюльена - Плюх, Жюльен падает в кожаное кресло возле растопленного Нессой камина, и покручивает себе ус - У Ирвина с Хаббардом есть такая догадка что Жюльен отрастил себе эти усы чтобы казаться старше и уродливей чем на самом деле - "А есть что-нибудь поесть?" говорит он, и Несса приносит половину жареного цыпленка, от которого от пощипывает рассеянно, пьет кофе, и спрашивает не хочу ли я смотаться вниз за еще одной пинтой Приятельского - "Скинемся пополам" "Вечно вы, кануки17, норовите скинуться скинуться да словчить", и мы спускаемся вниз вместе с черной спаниелихой Почки на поводке, и не доходя до магазинчика заваливаемся в бар чтобы пропустить по стаканчику ржаного виски с колой и посмотреть телевизор вместе с другими менее беззаботными нью-йоркцами. "Придурок ты, Дулуоз, чистых кануцких кровей придурок" "Это ты о чем?" Ни с того ни с сего он хватает меня за пазуху, да так что отскакивают две пуговицы. "Да что ты прицепился к моей рубашке?" "Че, мамочки нет поблизости чтобы пришить, а?" и он дергает опять, терзая бедную мою рубаху, и смотрит на меня печально, и печальный взгляд Жюльена говорит мне: - "Ах ну что за дерьмо чувак, вся эта наша с тобой 24-часовая беготня от звонка до звонка, все эти попытки вырубить себе кусок пожирней - когда мы отправимся на небеса, нам и в голову не придет подумать о том ради чего была вся эта суматоха, и на что мы были похожи". Однажды, встретив девушку, я сказал ему: "Какая прекрасная девушка, грустно" и он сказал "Ах, все мы прекрасны и грустны" "Почему?" "Тебе этого не понять, потому что ты чистых кануцких кровей придурок" "Зачем ты твердишь все время эту ерунду?" "Потому что ты из семейки толстозадых" Он единственный в мире кому позволяется оскорблять мою семью, правда-правда, ведь оскорбляет он семью рода человеческого. "А как насчет твоей семьи?" Он даже не удостаивает меня ответом. - "Да будь ты даже самим королем, тебя б давно уж повесили". Когда мы возвращаемся в квартиру он начинает возбуждать собаку (у нее течка): "Ах какая черная сочная задница..." Метет декабрьская пурга. Приходит Рут Эрикссон, в гости, они сидят с Нессой и болтают часами, а мы с Жюльеном смываемся и через его спальню спускаемся по запорошенной снегом пожарной лестнице чтобы догнаться в ближайшем баре виски с содовой. Я вижу как он проворно спрыгивает с нее передо мной, и так же не раздумывая прыгаю. Но он-то делал это уже не раз. Между свисающим концом пожарной лестницы и мостовой десятифутовая пропасть, и в полете я понимаю это, но недостаточно быстро, и падаю прямо головой об асфальт. Хряп! Жюльен поднимает меня с окровавленной головой. "И все это ради того чтобы смыться от баб? Дулуоз, а тебе идет когда ты весь такой окровавленный" "Это вытекает твоя чертова кануцкая кровь", добавляет он в баре, но это не потому что он жестокий, а просто так. "Вот и в Новой Англии у них тоже, чуть что - сразу лужа кровищи", но видя гримасу боли на моем лице, он проникается сочувствием. "Ах бедняга Джек" (прижавшись ко мне лбом, как Ирвин, по той же самой и все ж по другой причине) "надо было тебе оставаться там где ты был до приезда сюда - " Он зовет бармена и спрашивает нет ли у него примочки для моей раны. "Старина Джек", бывают времена когда в моем присутствии он становится совершенно смирным, и хочет знать что я на самом деле думаю, или что на самом деле думает он. "А вот сейчас то что ты скажешь важно для меня". Встретив его впервые в 1944 году, я подумал что он просто паскудный юный гаденыш, и в единственный раз когда я курил при нем марихуану я как-то сразу врубился что он против меня, это потом мы с ним всегда только напивались... и все таки. Жюльен, прищурив свои зеленые глаза, стройный, жилистый, мужественный, трясет и колошматит меня. "Поехали, покажешь мне свою девушку". Мы берем такси и едем через снега к Рут Хипер, и как только мы заходим к ней, она видит что я пьян и вцепляется мне в волосы, она тащит меня и дергает несколько раз, выдергивает несколько волосков из места жизненно необходимого мне для причесывания и начинает дубасить кулаками по моей физиономии. Жюльен сидит, смотрит и говорит, что из нее получился б неплохой отбивающий в бейсболе. Так что мы уходим. "Не нравишься ты своему бейсболисту, чувак", радостно говорит Жюльен в такси. Мы возвращаемся к его жене и Эрикссон, которые до сих пор все еще чешут языками. Боже ж мой, из женщин должны получаться лучшие из лучших писателей. 33 Теперь подходит время ночной телепрограммы, так что мы с Нессой замешиваем на кухне еще по виски с колой, выносим их позвякивая к камину, и расставляем стулья вокруг телеэкрана чтобы посмотреть на Кларка Гейбла и Джин Харлоу в фильме про каучуковые плантации 1930-х, клетка с попугаем, Джин Харлоу чистит ее и говорит попугаю: "Чего это ты нажрался, цемента, что ли?" и мы закатываемся в хохоте. "Ну парень, таких фильмов теперь снимать не умеют", говорит Жюльен, потягивая свою выпивку и пощипывая себя за ус. Начинается Самый Последний фильм про Скотленд Ярд. Мы сидим с Жюльеном тихонько и смотрим на истории из нашей с ним прошлой жизни, а Несса смеется. Ей-то приходилось в ее прежней жизни иметь дело лишь с детскими колясками и дагерротипами. И мы смотрим как лондонский оборотень Ллойдс разносит на куски дверь с кривой ухмылкой на губах: - "Этот сукин сын и двух центов собственной мамочке пожалел бы!" "Отправил бы ее ночевать в ночлежку!" "Вздернуть его в Турецких Банях!" орет Жюльен. "Или в Иннисфри!" "Подкинь-ка еще дровишек, ма," говорит Жюльен, "тишками" он называет детишек, а "ма" мамочку, и она делает это с величайшим удовольствием. Наше обсуждение прерывается посетителями из бюро: Тимом Фосеттом, кричащим из-за своей глухоты: - "Бож-же мой! Эта телеграмма ЮПИ, о какой то мамаше, которая была шлюхой и натерпелась хрен знает чего из-за своего маленького ублюдка!" "Так ведь помер он, маленький ублюдок-то" "Помер? Он снес себе полголовы в номере отеля в Харрисбурге!" Потом мы все напиваемся и кончается все тем что я засыпаю в жюльеновой спальне, а они с Нессой ложатся на разложенной тахте, я открываю окно в свежий метельный воздух и засыпаю под старым писанным маслом портретом жюльенова дедушки Гарета Лова, похороненного подле Джексона Каменной Стены18 на лексингтонском кладбище в Вирджинии. Утром я просыпаюсь, а пол и часть кровати занесены двухфутовым слоем снега. Жюльен сидит в гостиной бледный и похмельный. Он не может даже поправиться пивом, ему надо идти на работу. Он съедает яйцо всмятку и ничего более. Он надевает свой галстук и, содрогаясь от омерзения, отправляется в бюро. Я спускаюсь вниз, покупаю еще пива, и провожу целый день с Нессой и детишками, разговариваю и таскаю детей на закорках - С приходом темноты появляется опять Жюльен, уже пропустивший пару стаканчиков, и начинается пьянство опять. Несса приносит спаржу, отбивные и вино. Сегодня вечером в гости приходят все (Ирвин, Саймон, Лаз, Эрикссон и несколько писателей из Виллидж, в том числе несколько итальянцев) чтобы посмотреть с нами телевизор. Мы глядим как Перри Комо и Гай Ломбардо обнимаются в программе Зрелище. "Дерьмо" говорит Жюльен, сидя в кожаном кресле с выпивкой в руке, и даже не покручивает свой ус, "Лучше б эти итальяшки убирались себе домой, хавали там свои равиоли и захлебнулись собственной блевотиной" Смеюсь этому один я (кроме Нессы, про себя), потому что Жюльен единственный в Нью-Йорке кто всегда выскажет что у него на уме, что бы там у него ни было, не важно, за это-то я его и люблю: - Лаэрд, господа (и да простят нас итальяшки). 34 Я видел фото Жюльена когда ему было 14, в материнском доме, и был поражен тем что кто-то может быть так прекрасен - Блондин, с настоящим ореолом света вокруг волос, резкими чертами лица, и этими восточными его глазами - Я подумал "Вот черт, а понравился бы мне Жюльен в 14 лет, вот такой вот?" но как только я сказал его сестре что мне нравится эта карточка, как она спрятала ее, так что в следующий раз (через год) когда мы случайно забрели к ней в гости на ее квартиру на Парк Авеню и: "А где эта обалденная фотка Жюльена?", ее не было, она то ли спрятала, то ли уничтожила ее - Бедолага Жюльен, за его светлой головой я видел взгляд американских автостоянок, суровый взгляд - Взгляд типа "А ты кто такой, засранец?" - На самом-то деле он просто потерянный и грустный парнишка, которого я понимал потому что знал многих потерянных грустных пареньков в Ой ой французской Канаде, точно также, я уверен, и Ирвин знавал многих в Ой ой еврейском Нью-Йорке - Парнишка, слишком прекрасный для этой жизни, но в конце концов спасенный, женой, старой доброй Нессой, которая однажды сказала мне: "Я заметила, когда ты ложился на тахту, что у тебя штаны лоснятся!" Однажды я сказал Жюльену, "А Нессу я буду называть "Ножки", потому что у нее ноги красивые", и он ответил: - "Если я только замечу что ты хоть взгляд на нее бросил, я тебя пришибу", и он не шутил. Его сыновей звали Питер, Гарет и еще один был на подходе, который будет назван Эзра. 35 Жюльен был зол на меня, за то что я трахнул одну из его старых подружек, другую, не Рут Эрикссон - Но когда у нас была вечеринка дома у Рут, кто-то закидал тухлыми яйцами наши окна, и мы с Саймоном спустились вниз разобраться. Всего неделю до того на Ирвина с Саймоном напала банда малолетней гопоты, приставив к их горлам горлышки битых бутылок, и всего лишь за то что Саймон посмотрел на них перед входом в магазин торгующий разными (вот уж и впрямь, разными) товарами - Теперь я увидел этих пацанов и спросил "Кто тут кидался тухлыми яйцами?" "А собака где?" сказал парень, подошедший вместе с здоровенным, ростом в шесть футов, подростком. "Она вас не тронет. Это ты яйцами кидаешься?" "Че, какими яйцами?" Мне показалось, стоя и разговаривая с ними, что они хотят вытащить ножи и пырнуть меня, и испугался. Но они повернулись и пошли прочь, и я заметил имя "Сила" на спине куртки этого парня, я сказал: "Окей, Джонни Сила, не кидайся больше яйцами". Он повернулся и посмотрел на меня. "Хорошее имя", сказал я. "Джонни Сила". Этим все более или менее закончилось. Но потом Ирвин с Саймоном договорились об интервью с Сальвадором Дали. Но вначале я должен рассказать о своем пальто, нет, вначале о лазарусовском брате Тони. У Саймона с Лазарусом было два брата в сумасшедшем доме, как я уже говорил, один из них безнадежный кататоник, не обращавший ни на кого внимания и возможно думавший, глядя на санитаров: "Надеюсь, что эти ребята не захотят чтобы я дотрагивался до них, потому что я полон чудовищных электрических змей", но второй брат, бывший всего лишь (продвинутым) шизофреником, хотел еще кое чего от этого мира, и поэтому (честное слово) с помощью Саймона бежал из госпиталя на Лонг Айленде, в результате какого-то тщательно разработанного плана, типа как у французских братьев-воров Рифифи по телевизору - Так что теперь Тони был на воле и работал (делая самую разную всячину, как я раньше), подносил кегли в кегельбане, хоть и в самом Бауэри19, куда мы пошли повидаться с ним и где я увидел его, согнувшегося в три погибели в кегельбановой яме, спешащего побыстрей подобрать рассыпанные кегли - Потом, позднее, следующей ночью, когда я слонялся по квартире Филипа Воэна, читая Малларме, Пруста и Корбьера по-французски, Ирвин позвонил в звонок и я вышел к дверям встретить их троих, Ирвина, Саймона и маленького прыщеватого блондина Тони посередине - "Тони, познакомься с Джеком". Как только Тони увидел мое лицо, или глаза, или тело, или что-то такое еще, уж не знаю, он резко повернулся и ушел от нас, и больше я его не видел. Я думаю, что напомнил ему старшего брата-кататоника, по крайней мере Лаз сказал мне так. Позже я пошел навестить моего старого друга Дени Бле. Дени Бле это совершенно невероятный тип, с которым я жил вместе на Западном Побережье во времена моих путешествий по трассе, который воровал все что плохо лежало, но иногда при этом для того лишь чтобы отдать краденое вдовам (bon coeur, доброе сердце) и который жил теперь, довольно паршиво должен сказать я, на 13-ой улице, около побережья, в квартирке с холодильником (в котором всегда все ж таки имелся запас его коронного блюда - куриного консоме) - Который, надевая шеф-поварскую шапку, жарил здоровенных индеек на День Благодарения на вечеринках тусовщиков и битников из Виллидж, а они в конце вечера незаметно выскальзывали наружу с барабанными палочками в карманах пальто - И все это потому что ему охота было подцепить классную деваху из Гринвич Виллидж - Бедняга Дени. Дени, у которого был телефон, и набитый холодильник, и куча бродяг которые постоянно кидали его, иногда, когда он уезжал на выходные, бродяги оставляли горящий свет, текущую воду и открытые двери в квартиру - Которого постоянно кто-нибудь предавал, даже я, как он утверждал. "Слушай Дулуоз", говорит этот толстый весом в 220 фунтов черноволосый француз (который всегда воровал, и теперь крадет только то что ему причитается), "ты постоянно доставал меня, даже если пытался изо всех сил делать по другому - я теперь понимаю это и мне жалко тебя". Он вытащил какие-то государственные ценные бумаги с его фотографией, и тыкал мне в них пальцем, в место где было написано красными чернилами: Я всегда смогу позволить себе консоме и индейку. Он жил всего в квартале от дома Рут. "Теперь, видя тебя в такой заднице, таким грустным, несчастным, потерянным, неспособным купить себе выпивку, или просто сказать мне: "Дени, ты уже столько раз помогал мне, но не мог бы ты одолжить мне столько-то?" потому что ты никогда, никогда не одалживал у меня денег" (во времена между путешествиями он работал моряком, или перевозил мебель, старый мой школьных еще пор приятель, которого видел мой отец и он ему понравился) (но Жюльен сказал что его руки и ноги слишком маленькие для такой здоровенной мощной фигуры) (но чье мнение важней?) и теперь он говорит мне: "Так что я хочу подарить тебе это прекрасное вигуньевое пальто, как только этой бритвой я отпорю чрезвычайно ценную меховую подкладку - " "Откуда у тебя это пальто?" "Какое тебе дело откуда у меня это пальто, но раз уж ты настаиваешь, раз уж тебе так охота до меня докопаться, раз уж en effet vous ne voulez pas me croire20, я раздобыл это пальто в пустом складе, откуда я вывозил мебель - Так получилось, что я узнал наверняка что владелец пальто умер, mort21, поэтому я его взял, теперь тебе все понятно, Дулуоз?" "Ага" "Он говорит "ага"", глядя на своего ангелоподобного том вульфовского брата. "Я собираюсь подарить ему пальто, стоящее двести долларов, и все что он может мне сказать, это "ага"!" (Это было за год до вашингтонского скандала по поводу вигуньевых пальто, пальто из кожи нерожденных телят) (но сначала он отрезал-таки меховую подкладку). Пальто было гигантским и длинным, свисая мне до самых пят. Я сказал "Дени, ты что рассчитываешь что я стану разгуливать по Нью-Йорку в пальто свисающем до самых пят?" "Я рассчитываю не только на это", сказал он, надевая мне на голову вязаную лыжную шапочку и натягивая ее на самые уши, "еще я рассчитываю что ты будешь продолжать помешивать эти яйца, как я тебе сказал". Он замешал омлет из шести яиц с четвертью фунта масла, сыром и приправами, поставил его на медленный огонь и дал мне помешивать ложкой, а сам стал специальной давилкой разминать картошку с маслом, для картофельного пюре на ужин. Это было очень вкусно. Он показал мне несколько мельчайших (с песчинку) фигурок слонов, из слоновой кости (из Индии), и рассказал какие они хрупкие и как какой-то шутник выбил их у него из рук в баре на Новый Год. А еще он раздобыл бутылку ликера бенедиктин, которую мы распивали всю ночь. Он хотел, чтобы я познакомил его с обеими Рут. Но я знал что толку из этого не будет. Дени старомодный французский raconteur и bon vivant22, которому нужна французская жена, и которому не стоило бы болтаться по Виллидж пытаясь подцепить одну из тамошних одиноких бесчувственных девиц. Но, как всегда, он взял меня за руку и стал мне рассказывать все свои последние байки, которые повторил потом еще раз этим же вечером, когда я пригласил его выпить к Жюльену и Нессе. По этому поводу он послал телеграмму своей очередной безразличной девице, написав что мы приглашены на коктейль в дом к "le grande journaliste, Жюльену Лову", но она так и не появилась. И когда он рассказал все свои анекдоты, Несса принялась за свои, и он до того ухохотался что обмочил себе трусы, пошел в ванную (он убьет меня за это), постирал их, повесил там, а потом вернулся назад продолжая хохотать и совершенно о них забыв, и когда на следующее утро мы с Нессой и Жюльеном проснулись несчастные, с затуманенными глазами, мы рассмеялись увидев его широченные всемирные трусы висящими в их душе - "Кто это у нас такой немаленький?" На самом деле Дени вовсе не был неряхой. 36 Надев громадное пальто Дени и натянув на уши вязаную шапочку, я пошел с Ирвином и Саймоном, которые привели меня в Русскую чайную встречаться с Сальвадором Дали. Он сидел за столиком Cafe, опустив подбородок на изразцовый набалдашник своей изящной трости, синего и белого цветов, рядом со своей женой. У него были маленькие подвощенные усики, и был он худощав. Когда официант спросил его что он желает, он ответил "Один грейпфрут... фьють!" и у него были большие синие глаза, настоящий испанец, oro23. Он сказал нам что художник ничего не стоит, если он не умеет делать деньги. Возможно, он говорил об Учелло, Гьянондри, Франка? А мы на самом деле не знали что это за штука такая деньги, и что делать с ними. Дали уже прочитал статью о "мятежных" "битниках", и заинтересовался нами. Когда Ирвин сказал ему (по-испански) что мы хотели бы повстречаться с Марлоном Брандо (который обедал в Русской чайной) он сказал, помахивая тремя пальцами в мою сторону, "Он прекраснее Марлона Брандо" Я удивился почему он так сказал, видимо у него была какая-то стычка со стариной Марлом. Но он имел в виду мои глаза, синие, как у него, и мои волосы, черные, как у него, и когда я посмотрел ему в глаза, и когда он посмотрел в мои глаза, мы не смогли выдержать всей этой тоски. То есть, когда мы с Дали смотримся в зеркало, нам не вынести всей этой тоски. И для Дали тоска прекрасна. "В том что касается политики, я монархист - я хотел бы чтобы испанская Корона возродилась, а Франко и всех остальных к черту - Прошлой ночью я закончил свой последний рисунок и сделал последние мазки лобковыми волосками" "Правда, что ли?" Его жена никак не отреагировала на это сообщение, как будто это было совершенно нормальным, так собственно говоря оно и было. Раз уж ты замужем за Дали, таскающим за собой эту фаллическую трость, ah Quoi24? На самом деле мы подружились с его женой, пока сам Дали разговаривал на ломаном французско-англо-испанском наречии с безумным Ирвином, делающим вид (впрочем, наверное так оно и было) что понимает его. "Pero, qu`est ce que vous penser de Franco?" "C`est nes pas`d mon affaire, mon homme, entiendes?"25 Между тем, на следующий день старина Дени, хоть и не сам Дали, но это вовсе не хуже, пригласил меня заработать 4 доллара затащив газовую плиту на шесть этажей вверх - Мы сплели наши пальцы, напрягли запястья, подняли плиту и пронесли ее на шесть этажей вверх, на квартиру двух педиков, один из которых, увидев мое ободранное запястье, любезно наложил на него меркурохром. 37 Подоспело Рождество, дедуля Рут Хипер обеспокоил ее своим подарком, переносным телевизором, а я поехал на юг повидаться опять с матерью - Рут поцеловала меня и занялась со мной любовью на прощанье. По дороге я решил заехать к Рафаэлю, живущему в доме Варнума Рэндома, поэтического консультанта Библиотеки Конгресса - Ну и заваруху же мы устроили! Но как это было смешно! Даже Варнум, должно быть, вспоминает это с веселым ужасом. Такси, взятое на вокзале, везет меня в пригороды Вашингтона. Я вижу шикарный дом с ночными неярко светящимися окнами и звоню в звонок. Мне отвечает Рафаэль, говоря: "Тебя здесь быть не должно, но здесь есть я, который рассказал тебе что здесь есть я, и вот ты теперь тоже здесь" "А что, Рэндом против?" "Нет, конечно нет - но сейчас он спит со своей женой" "А выпивка тут есть?" "Тут есть две очаровательные взрослые дочки, ты их увидишь завтра - Здесь полный ништяк, и это не для тебя. Завтра мы поедем в зоопарк на его мерседесе - " "У тебя пыхнуть найдется?" "Осталось еще немного с Мексики" Так что мы забиваем косяк в большой и пустой гостиной с пианино, и Рафаэль засыпает на раскладной тахте, поэтому я могу спуститься на нижний этаж и спать там на маленькой кровати за занавеской, оборудованной Рэндомами для Рафаэля. Спустившись вниз укуренный я вижу тюбики краски, и альбомы с бумагой для рисования, и перед сном рисую две картинки... "Ангел" и "Кот"... Утром я понимаю весь ужас происходящего, фактически я просто добавил к этому ужасу свое воистину назойливое присутствие (но я хотел увидеть Рафаэля). Сейчас я помню только что невероятный Рафаэль и невероятный я прямо таки свалились на голову этой тихой и кроткой семье, глава которой, Варнум, бородатый добрый иезуит (так мне показалось), переносил все это с истинно аристократическим бестрепетным изяществом, как быть может и мне придется позднее? Но Варнум знал что Рафаэль действительно великий поэт, и повез его днем на вечеринку в Иголку Клеопатры, пока я ошивался у него в гостиной пиша стихи и разговаривая с младшей дочкой 14-ти лет, и со старшей, 18-ти, и размышляя где у них в доме может быть припрятана бутылочка виски Джек Дениэлс - до которой я добрался попозже - Вот он, Варнум Рэндом, великий американский поэт, смотрящий по телеку Кубок Мэда поверх своего Лондонского Литературного Обозрения, похоже все иезуиты любят футбол - Он показал мне свои стихи, которые были по-мертоновски прекрасны и по-лоуэлловски формальны - Литературные стили ограничивают людей, даже меня. И будь хоть капля мрака в летящих на войну безгрешных самолетах, я добавил бы им последний темный мазок. И если бы каждый в этом мире, увидевший во сне петуха, умирал бы, как пророчил Си Ань, все были бы мертвы на рассвете в Мексике, Бирме и всем мире... (и в Индиане тоже). Но не случается таких вещей в мире реальном, даже на Монмартре, где Апполинер карабкается на холм по груде кирпичей, чтобы попасть в комнатушку пьянства своего, под дуновение февральских ветров. Будь же благословен путь. 38 И вот полоумный Рафаэль, вооружившись огромным молотком и огромным гвоздем, колошматит по изящно украшенной стенке чтобы повесить свою написанную маслом по деревянной доске картину микеланджелова Давида - я вижу как морщится хозяйка - Рафаэль несомненно полагает что эта картина будет вечно и почтительно храниться здесь на стене, подле болдуиновского пианино и ковра династии Тянь - Более того, он требует потом завтрак - Мне начинает казаться, что мне лучше уйти - Но Варнум Рэндом, как ни удивительно, просит меня остаться еще на один день, так что я провожу целый день в гостиной, закинувшись бенькой и пиша стихи, названные мною Вашингтонский Блюз - Рэндом и Урсо спорят со мной по поводу моей теории полной спонтанности - На кухне Рэндом достает бутылку Джека Дениэлса и говорит, "Как же ты можешь выразить достаточно отточенные и хорошо выношенные мысли в этом, как ты его называешь, спонтанном потоке? Это все может закончиться только невнятной тарабарщиной". И это он искренне, без гарвардских штучек. Но я говорю: "Если получается тарабарщина, значит это тарабарщина. На самом деле ты ведь все равно управляешь этим потоком, как человек рассказывающий в баре какую-нибудь байку, без перерыва и даже без заминки". "Может, это и станет новомодной диковинкой, но я предпочитаю рассматривать поэзию как искусство" "Искусство, оно искусство и есть " "Да? В каком это смысле?" "Искусственное оно. Душа же штука хитрая, ее ремеслом не выразить"26 Рафаэль встал на сторону Рэндома и заорал: "Когда Шелли писал "Ласточку", ему было наплевать на теории. Дулуоз, у тебя башка набита теориями как у старого университетского перфессора, ты думаешь что знаешь все" ("Думаешь, только ты знаешь все", добавил он про себя). И торжественно свалил в рэндомовском мерседесе на встречу с Карлом Сэндбергом27 или еще кем-то в этом роде. Отличный образец публичного скандала, сам Ирвин позавидовал бы. Я заорал им вслед: "Если б я основал Университет Поэзии, знаешь что написал бы я над входом?" "Здесь Учат Неведению! Не парьте мне мозги, почтеннейшие! Поэзия это хрень телячья! Я предсказываю это! Я пошлю все эти школы в изгнание! Мне по фигу!" Они не взяли меня с собой на встречу с Карлом Сэндбергом, которого я и так уже встречал семь лет назад на разных вечеринках, где он стоял в смокинге перед камином и рассказывал об иллинойских товарняках 1910 года. И в конце концов обнял меня, крича "Ха ха ха! Да ты такой же как я!" Зачем я все это рассказываю? Я чувствовал себя потерянным и брошенным, даже когда мы с Рафаэлем и женой Рэндома пошли в зоопарк и я увидел как обезьянья самка отсасывает у самца (в нижнем Ист-Сайде мы называли это пунтанг) и я сказал: "Видели, она ему миньет делает?". Женщина залилась краской, а Рафаэль сказал: "Не говори так!" - они-то откуда знают слово миньет! Но мы отлично пообедали вместе в центре, и вашингтонцы пялились на бородача, одетого в мое громадное вигуньевое пальто (которое я отдал Рэндому, обменяв на летную кожанку с меховым воротником), на двух хорошеньких дочек рядом с ним, элегантную жену, взъерошенного и чумазого черноволосого Рафаэля с альбомом Бойто в руках, и с альбомом Габриэлли тоже, и меня (в джинсах), пришедших всех вместе и севших за задние столики, заказав пива и цыплят. К тому же все мы чудесным образом втиснулись в один маленький мерседес. 39 Я предвидел тогда уже что вся эта литературная известность это просто очередная тухлятина. Вечером я вызвал такси отвезти меня на автобусную станцию, и ожидая его выдул полбутылки Джека Дениэлса, сидя на кухонной скамеечке и набрасывая портрет хорошенькой старшей дочери, готовящейся отправиться в колледж имени Сары Лоурэнс чтобы узнать все про Эриха Фромма, кастрюли и сковородки. Я оставил ей рисунок, довольно тщательный, думая что она будет хранить его вечно вместе с рафаэлевским Микеланджело. Но когда мы оба месяцем позже возвратились в Нью-Йорк, к нам пришла по почте большая коробка со всеми нашими картинами, рисунками и забытыми майками, безо всяких объяснений, что значило "Слава Богу, что вы нас покинули". И я не виню их, мне до сих пор стыдно за тот незваный визит, я больше никогда так не поступал, и не буду. Я приехал на автобусную станцию, вместе со своим рюкзаком, и сдуру (перебрав Джека Дениэлса) разболтался с какими-то моряками, которые потом наняли парня с машиной отвезти нас в какие-то вашингтонские закоулки в поисках где еще можно раздобыть бутылку. И пока мы торговались с каким-то негром, подошел негр-полицейский чтобы нас обыскать, но нас оказалось слишком много. Я просто ушел оттуда со своим рюкзаком за плечами, на станцию, залез в автобус и завалился спать, оставив рюкзак у водительского места. Когда же на рассвете я проснулся в Роаноке Рапидс, рюкзак исчез. Кто-то стащил его в Ричмонде. И я уронил голову на сиденье, не в силах вынести ослепительно жестокого восхода, трудно себе представить что-нибудь хуже когда ты в Америке и в муках идиотского похмелья. Целый новый роман (Ангелы одиночества), целая книга стихов, и заключительные главы еще одного романа (о Тристессе), вместе со всеми моими рисунками, не говоря уже о вещах (спальник, пончо, нежно любимый свитер, отличное и простое снаряжение, результат многолетнего отбора), пропали, пропали навсегда. Я стал плакать. И я посмотрел вверх и увидел промозглые сосны у промозглых фабрик Роаноке Рапидс, в бесповоротной безысходности, безысходности человека которому ничего не осталось кроме как покинуть этот мир навеки. Солдаты курили, поджидая автобус. Старые толстые каролинцы смотрели, сцепив пальцы за спиной. Воскресное утро, и у меня не осталось больше никаких маленьких радостей делающей жизнь выносимой. Брошенный сирота, сидящий черт знает где, больной и плачущий. Будто в момент смерти, я увидел как передо мной пролетели все мои прожитые годы, и все попытки моего отца придать жизни хоть какой-нибудь смысл, и кончившееся все той же смертью, бессмысленной смертью на восходе автомобильного дня, автомобильных кладбищ, целых полей автомобильных кладбищ повсюду. Я увидел хмурые лица моей матери, Ирвина, Жюльена, Рут, всех их, безнадежно пытающихся найти свою веру. И беспечные радостные студенты на заднем сиденье автобуса сделали мою тоску еще острей, при одной мысли о том что все их радужные планы нелепо закончатся автомобильным кладбищем бессмысленного страхового бюро. Где ныне тот старый мул, похоронен на сосновой полянке, или кормит собой стервятников? Кака, мир сплошная кака. Я вспомнил беспросветное отчаяние тех времен, когда мне было 24 и я просиживал целый день дома у матери, пока она была на работе на обувной фабрике, в том самом кресле в котором умер отец, невидяще и никчемно глядя в страницы Гете. Иногда вставая и наигрывая на пианино сонаты, сочиняемые мною на ходу сонаты, падая потом на кровать и плача. Глядя в окно на автомобильное зарево бульвара Кроссби. Склоняясь над своим первым романом, не в силах продолжать, замученный отчаянием. Размышляя о Голдсмите и Джонсоне, отрыгавших тоску жизни у своих очагов, жизни слишком долгой. Именно это и сказал мне отец за ночь до смерти, "Жизнь слишком длинна". Так неужто же существует такой персональный Бог, который действительно лично занимается происходящим с нами, с каждым из нас? Вверяющий нас тяготам? Времени? Вопящему ужасу рождения и невероятной потерянности ожидания смерти? И зачем? Потому лишь что мы падшие ангелы, сказавшие Небесам "Небеса это здорово, но может быть и получше!" и пали вниз? Но разве вы помните, и разве я помню что-нибудь подобное? Я помню только что до рождения своего я пребывал в блаженстве. Я действительно помню тьму кипящего блаженства 1917 года, хотя я родился только в 1922-м! Наступил Новый Год, и закончился, а я был просто блаженством. Но когда я был выпихнут из материнской утробы, посиневший, синенький младенец, они стали орать на меня, и шлепать чтобы я проснулся, и с тех самых пор я стал мучим, и все радостное для меня закончилось навсегда. Никто не шлепал меня в блаженстве! И разве Господь это все? Ведь раз Господь это все, значит это Господь шлепнул меня! И чего ради? Чтобы я таскал за собой это тело и называл его своим? Однако в Рэйли высокий голубоглазый южанин сказал мне что мой рюкзак был отослан в конечный пункт, в Уинтер Парк. "Господь благословит вас", сказал я, и он медленно поднял на меня глаза. 40 Что же касается моей матери, то другой такой на свете не найдется, правда. Может быть, она вынашивала меня, чтоб дитя стало утехой сердца е?? Это желание сбылось. К тому времени она уже вышла на пенсию, заслуженную ею за всю жизнь (начиная с 14-ти лет) обтачивания обуви на обувных фабриках Новой Англии, и, позднее, Нью-Йорка, получала грошовую пенсию и жила с моей замужней сестрой в качестве домохозяйки, что-то вроде того, ведь она вовсе и не чуралась никакой домашней работы, это было так для нее естественно. Опрятная франко-канадка, родившаяся в Сен-Пакоме в 1895, когда ее беременная мать приехала в Канаду из Нью-Хэмпшира. Она родилась вместе с сестрой, но ее радостная толстенькая маленькая близняшка умерла (О на кого она была бы похожа?), потом умерла и мать. Так что моя мать теряла близких с самого детства. Потом в 38 лет умер ее отец. Она служила домработницей для всех своих теток и дядьев, пока не повстречала моего отца, который пришел в ярость увидев как с ней обращаются. Теперь, когда мой отец умер а я стал бродягой, она опять работала домохозяйкой для родни, хотя в свои лучшие времена (в Нью-Йорке военных лет) она зарабатывала по 120$ в неделю на обувных фабриках Канальной улицы и Бруклина, и когда я бывал слишком болен или печален чтобы оставаться вместе с женами и друзьями и приезжал домой, она во всех смыслах поддерживала меня, пока я как-то там писал свои книги (без всякой реальной надежды когда-либо их опубликовать, просто художественная блажь). В 1949 году я получил 1000$ долларов авансом за мой первый роман, но дальше того дело не пошло, поэтому сейчас она живет у моей сестры, вот она стоит в дверях, вот во дворе опустошает чан с мусором, за плитой жарит кусок мяса, у раковины моет посуду, за гладильной доской, с пылесосом, и всегда радостная. Иногда впадая в параноидальную подозрительность, как тогда когда она сказала что Ирвин и Жюльен дьяволы которые погубят меня (возможно, так оно и есть), она тем не менее чаще всего была весела как ребенок. Все ее любили. Единственный случай когда у моего отца был повод обижаться на эту милую крестьянскую женщину, был когда она закатила ему скандал за то что он проиграл все свои деньги в карты. И когда старик умер (в возрасти 57 лет), он сказал ей, Memere, как мой племянник теперь ее называет (сокращенное от grandmere28) - "Энджи, я никогда раньше не понимал, какая ты прекрасная женщина. Простишь ли ты меня за все то плохое что я делал, за то как я пропадал целыми днями, за все эти проигранные в карты деньги, несколько несчастных долларов которые я мог бы потратить на тебя, купив какую-нибудь дурацкую шляпку? - " "Да, Эмиль, но ведь ты всегда оставлял нам деньги на еду и плату за дом" "Да, но я потерял гораздо больше на лошадях, играя в карты и еще те деньги которые я раздал куче оборванцев - Ах! - Но теперь похоже я умираю, и ты работаешь на обувной фабрике, и Джеки тут чтобы заботиться обо мне, а я не заслуживаю этого, теперь-то я понимаю что я потерял - все эти годы - " Однажды ночью он сказал что ему хотелось бы полакомиться настоящей хорошей китайской едой, поэтому Memere дала мне пять долларов и послала на подземке всю дорогу с Озон Парка до нью-йоркского Чайнатауна купить китайской еды в коробке и привезти ее домой. Па съел все до последней крошки, но потом вытошнил все назад (рак печени). Когда мы хоронили его, она настояла на покупке дорогого гроба, что черт знает как разозлило меня, и более того, она (хотя против этого я уже не возражал), она отправила его старое драгоценное тело в Нью Хэмпшир, чтобы он был похоронен там возле своего сына, Жерара, святого брата моего, так что теперь, когда громыхает гроза в Мехико-Сити, где я пишу сейчас, они лежат там бок о бок, проведшие 35 и 15 лет на этой земле, но я никогда не навещал их могилы, зная что лежащее там это вовсе не папа Эмиль или Жерар, а просто гниль. Потому что если душа не может покинуть тела, отдайте тогда мир Мао Цзе Дуну. 41 И более того, я знаю что личный, персональный Бог существует, потому что я узнал много таких вещей, о которых не прочитать ни в каких книжках. По сути дела все чему они пытались нас научить когда я приехал в Колумбию, это был Маркс, будто нужен мне этот их Маркс, я пропускал занятия и оставался в своей комнате и спал в руках Господа (Именно это диалектические материалисты и называют "херувимскими наклонностями", а психиатры - "шизоидными наклонностями"). Спросите лучше про наклонности моего брата и отца в их могиле. Я вижу, как они клонятся к золотой бесконечности, где все восстановлено навеки, где все, что ты любил, воплощено в единой Сущности - единственной. На дворе Рождество и мы сидим вокруг телевизора, попивая мартини. Маленький и славный Дэйви, серый котенок который когда-то сопровождал меня в северо-каролинские леса куда я отправлялся медитировать вместе с собаками, который любил прятаться на дереве у меня над головой, сбрасывая иногда на меня веточку или лист чтобы обратить на себя внимание, стал теперь косматым котищем, любителем загулять и подраться, один раз его змея даже ужалила. Я попытался усадить его на колени, но он больше не помнил меня (дело в том, что мой зять все время выбрасывал его за двери). Старый пес Боб, который когда-то провожал меня через лес полуночными тропами, едва белевшими в темноте, он теперь уже умер. Я думаю, Дэйв скучал по нему. Я достал свой альбом для рисования и набросал ма, дремлющую в своем кресле под полуночную мессу из Нью-Йорка. Когда позже я показал этот рисунок одной нью-йоркской подружке, она сказала что он выглядит очень средневеково - сильные руки, суровое спящее лицо, отдохновение в вере. Однажды в Мехико-Сити я привел домой пятерых плановых тусарей, продававших мне траву, но они оказались ворами, укравшими мой скаутский нож, фонарик, глазные капли и крем для кожи, пока я стоял к ним спиной, и хотя я заметил это, я ничего не сказал. Был такой момент когда их главарь стоял позади меня, сидящего, секунд тридцать в полной тишине, за это время я вдруг понял что возможно он собирается пырнуть меня моим же ножом, чтобы они могли обыскать квартиру в поисках спрятанных денег. Я даже не испугался, я просто сидел укуренный и мне было все равно. Когда же в конце концов на рассвете воры стали уходить, один из них стал требовать чтобы я отдал им мой 50-ти долларовый плащ, и я сказал резко "Non", ясно и окончательно, сказав что моя мать убьет меня: "Mi madre, бабах!", изображая удар в подбородок - На что их странный главарь сказал по-английски: "Так значит чего-то ты все-таки боишься". На веранде дома стояли мой старый письменный стол, забитый неизданными рукописями, и кушетка на которой я спал. Сесть за свой старый стол и задумчиво рассматривать его было грустно. Сколько же работы проделано за ним, четыре романа, и бесчисленные сны29, и стихи, и записи. И я внезапно увидел, что работал в этом мире не менее других, так за что же мне себя упрекать, в глубине души своей или иначе? Святой Павел писал (Коринфянам, 8:10): "Для того я и пишу сие в отсутствии, чтобы в присутствии не употребить строгости по власти, данной мне Господом к созиданию, а не к разорению." 30 И когда я уезжал, после того как ма приготовила на Новый Год обильный и вкуснейший обед с индейкой, я сказал ей что вернусь осенью, чтобы перевезти ее в ее собственный маленький домик, рассчитывая что смогу заработать достаточно денег на книге, которая только что была принята к изданию. Она сказала: "Qui, Jean, мне хотелось бы иметь свой маленький домик", почти плача, и я поцеловал ее на прощанье. "Не давай этим твоим нью-йоркским бродягам втянуть себя во что-нибудь", добавила она, потому что она была убеждена что Ирвин Гарден охотится за мной чтобы меня прикончить, как почему-то предсказывал мой отец, говоря: "Энджи, скажи Джеку что этот Ирвин Гарден погубит его когда-нибудь, и этот Хаббард тоже - Этот Жюльен еще ничего - Но Гарден и Хаббард точно прикончат его". И было бы странно не обращать внимания на такие слова, потому что он сказал это перед смертью, тихим пророческим голосом, так, будто бы я сам Святой Павел, или даже Иисус окруженный Иудами и врагами в Царстве Небесном. "Держись от них подальше! Оставайся со своей маленькой подружкой, которая прислала тебе сигары!" кричала моя ма, имея в виду коробку сигар присланную Рут Хипер на Рождество. "Они погубят тебя, дай им только волю! Мне не нравятся эти их подозрительные усмешки!" И все-таки, как ни странно, я собирался вернувшись в Нью-Йорк одолжить 225 долларов у Ирвина, чтобы уплыть в Марокко, в Танжер, и навестить там Хаббарда! Ну и ну. 42 А в это самое время в Нью-Йорке Ирвин, Рафаэль и Рут Хипер позировали на квартире у Рут для скверных фоток, с Ирвином в черном свитере под самое горло, Рафаэлем в развратной шапочке (явно трахающем Рут) и самой Рут в своей пижаме. Рафаэль постоянно отбивал у меня моих девушек. Жаль что мой па был с ним незнаком. Из поезда идущего в Нью-Йорк я увидел беременную женщину с коляской перед входом на кладбище. (Как дра-ма-тично). Первой же ожидавшей меня новостью, как только я отнес свой рюкзак в спальню Рут Хипер, была та что журнал Лайф собирается снять нас вместе в лавке Жерара Роуза, торгующей печатной продукцией и рамками для картин в Гринвич-Вилидж. Все это было устроено Ирвином. Жерар Роуз никогда не любил меня, и ему была совсем не по вкусу эта идея. Жерар был настоящим крутым "подпольщиком"31, таким задерганным и тормознутым одновременно, но красивым при этом словно Жерар Филип. Он выглядел настолько утомленным жизнью и скучающим, что познакомившись с ним Хаббард сказал мне потом о нем так: - "Легко могу себе представить, сидим мы вот с Жераром в баре и монголы вторгаются в Нью-Йорк - а он склоняет голову на ладонь и говорит "Ах, татары повсюду". Но мне конечно же нравился Жерар, и когда в конце концов осенью я опубликовал свою книгу, он крикнул мне: "Ого-го! Король поколения битников? Хочешь купить мерседес?" (будто бы он был мне по зубам тогда или сейчас). Так что я напился перед встречей с фотографами из Лайфа, и, пьяный, причесавшись, стал им позировать стоя на голове: "Скажите всем что это лучший способ позабыть про докторов!" Они даже не улыбнулись. Они сделали еще много снимков нас с Рафаэлем, Ирвином и Саймоном сидящих на полу, взяли у нас интервью и записали услышанное, потом ушли пригласив нас на вечеринку, и никогда так эти снимки и не опубликовали. Есть у них такая профессиональная шутка что пол монтажной мастерской журнала "Лайф" завален на фут глубиной слоем "лишних рож", или как их тут еще называют, "рожами с монтажного пола". Не сказать конечно чтобы это так уж навеки погубило меня как художника, как писателя, просто это была дурацкая растрата энергии и в общем-то скверная шутка. Потом мы пошли на ту самую вечеринку куда нас позвали, и услышали как какой-то тип в куртке Братьев Брук сказал: "Что это еще за кайфоломщики у нас на вечеринке?", и как только мы услышали это "кайфоломщики", так сразу и ушли, так все это было нелепо и мерзко, будто попердывающий вожатый в скаутском лагере. 43 Да, это было только начало. Но в те дни происходили ужасно забавные вещи, Рафаэль вот, например, расписывал хозяйственной краской стену бара на углу 14-й и 8-й авеню, за деньги, а хозяевами бара были какие-то грозные итальянские бандиты с пистолетами. И они столпились кругом в просторных пиджаках, наблюдая как Рафаэль рисует громадных монахов у них на стене. "Чем больше я на это смотрю, тем больше мне нравится", сказал один из бандюков, подбегая к звонящему телефону, записывая ставку и опуская ее в свою шляпу. Однако бандюк-бармен не был так уверен: "Ну не знаю, по моему Рафаэль сам не знает чего хочет" Рафаэль вертит взад-вперед кистью, и итальянским жестом другой руки, большим пальцем к указательному, "Слушайте сюда, парни! Вы ничего не понимаете в красоте! Все вы тут крутые бандюки и хотите знать где сокрыта красота! Красота сокрыта в Рафаэле!" "Почему это красота сокрыта в Рафаэле?" спрашивают они несколько встревоженно, почесывая себе подмышками, сдвигая шляпы на затылок и договариваясь по телефону о ставках. Я сидел там попивая пиво, и мне было интересно чем это все закончится. Но Рафаэль кричал на них: и я вдруг понял, что из него получился бы самый прекрасный и убедительный бандит в Нью-Йорке или даже во всей мафии: "Эй! Всю свою жизнь вы лопаете леденцы на Кенмэр стрит, но когда вы вырастаете, вы не несете в мир никакой ленденцовой красоты! Посмотрите на эту картину! Это красота!" "А я там есть?" спрашивает бармен, Рокко, с ангельски восторженным видом разглядывая фреску, явно чтобы рассмешить остальных бандитов. "Конечно ты там есть, ты это монах в самом конце, черный монах - Тебе просто не хватает светлых волос!" орет Рафаэль, окуная внезапно кисть в ведро с белой краской и мгновенно набрасывая вокруг головы черного монаха огромные белые водопады. "Эй!", кричит Рокко, непритворно изумленный. "У меня ж нету светлых волос, никаких таких длинных светлых волос?" "Теперь есть, потому что я так сказал. Я нарекаю тебя Прекрасноволосый!" и Рафаэль одним взмахом заляпывает белым всю фреску совершенно портя ее при этом, и все кругом хохочут, а он улыбается этой своей тонкой рафаэлевской усмешкой, будто у него весь рот забит смехом и он просто не хочет выпускать его наружу. И именно тогда-то я его действительно полюбил, потому что он не боялся никаких бандитов, на самом деле он сам был считай бандитом, и бандиты знали об этом. И когда мы спешим из бара назад к Рут, на ужин со спагетти, Рафаэль говорит мне сердито: "Эх, брошу я наверное эту поэтическую суету. Ничего она мне хорошего не дает. А я хочу млеющих голубков на крыше и виллу на Капри или Крите. Не хочу больше разговаривать у этими обдолбанными игроками и гопниками. Я буду встречать герцогов и принцесс". "Ты хочешь отгородиться рвом?" "Я хочу ров в форме сердца, как у Дали - И встретив Кирка Дугласа, я не должен буду стыдиться". Когда мы приходим к Рут, он сразу чувствует себя как дома и начинает варить устриц в бачке с маслом, одновременно варит спагетти, вываливает все это, смешивает, режет салат, зажигает свечу, и вот он наш отличный итальянский ужин, из спагетти с устрицами, и мы смеемся. Появляются певцы из авангардной оперы и начинают петь прекрасные песни Блоу и Парселла, вместе с Рут Эрикссон, но Рафаэль говорит мне: "Это еще кто, что за безмазняк?" (получается как-то так: "безмазнья-а-ак") - "Это же просто уроды, чувак". Ему охота поцеловать Рут Хипер, но здесь сейчас я, поэтому он несется в бар на Минетта Лэйн чтобы снять девочку, смешанный бар для цветных и белых, но уже закрытый к тому времени. На следующий день Ирвин хватает нас с Саймоном и Рафаэлем в охапку и отвозит на автобусе в нью-джерсийский Разерфорд, на встречу с Вильямом Карлосом Вильямсом, великим и старым поэтом Америки 20 века. Всю свою жизнь Вильямс был практикующим врачом, и его офис до сих пор находится там же где он 40 лет осматривал пациентов и собирал материал для своих изысканных в стиле Томаса Харди стихотворений. Он сидит и смотрит в окно, а мы читаем ему свои стихи и прозу. Ему очень скучно. А кому не было бы скучно в 72 года? Он все еще подтянут, моложав и величественен, впрочем, в конце концов он идет в подвал и приносит нам бутылочку вина чтобы маленько нас растормошить. Он говорит мне: "Так вот и продолжай писать". Ему понравились стихи Саймона, и после в литературном обозрении он написал что Саймон самый интересный новый поэт Америки (Саймон любит писать строчки типа "Не прорыдать пожарному гидранту столь много слез, как мне" или "Звездочкою красной зажег я сигарету") - И конечно же доктору Вильямсу нравится Ирвин, который родом из соседнего Патерсона, за его грандиозное, вне рамок суждений человеческих, воющее однозвучное величие (как у Диззи Гиллеспи на трубе, просто Диззи наплывает на вас не фразами, а мысленными волнами) - Дайте Ирвину с Диззи разойтись, и стены падут, ну или хотя бы ваши ушные перегородки это уж точно - Ирвин пишет о стенаниях с громким и плачущим стоном, и доктор Вильямс достаточно стар чтобы это понять - Такое вот историческое событие, и в конце концов мы, очумевшие поэты, просим его дать нам свой последний завет, он стоит и, глядя за муслиновые занавески своей гостиной на мельтешение нью-джерсийских машин снаружи, говорит: "Все-таки там куча придурков" Я до сих пор удивляюсь, что бы это могло значить. А я большинство времени провел беседуя с очаровательной женой доктора, 65-ти лет, которая рассказывала каким милым Билл был в молодые годы. Мужчина под стать тебе. 44 Ирвинов отец Гарри Гарден приехал в дом доктора Вильямса чтобы отвезти нас домой, в собственный дом в Патерсоне, где мы поужинаем и будем долго спорить о поэзии. - Сам Гарри тоже поэт (несколько раз в год он публикуется на редакционных страницах Таймс и Трибьюн с идеально рифмованной печальной любовной лирикой) - Но есть у него свой заскок, постоянные прибаутки, и входя в дом доктора Вильямса он сразу заявляет: "Винцо попиваете значит? Раз стакан пустеет враз, значит выпить ты горазд" - "Ха ха ха" - Не такая уж ужасная шутка, но Ирвин смотрит на меня так страдальчески, что все это становится похоже на какую-то немыслимую семейную сцену из Достоевского. "Не нужен вам, ребята, галстук ручной работы, расписанный пятнами соуса?" Гарри Гарден преподает в колледже, ему около 60 и он собирается на пенсию. У него голубые глаза и песчаного цвета волосы, как у его старшего сына Леонарда Гардена, адвоката, а у Ирвина волосы черные, и черные же глаза его прекрасной матери Ревекки, о которой он писал, ныне покойной. Гарри бодро везет нас к себе домой, проявляя в десять раз больше энергии чем парни которые ему во внуки годятся. У него на кухне с обоями в завитушках я упиваюсь вином до ошаления, пока он читает и травит свои байки с чашечкой кофе в руках. Мы переходим в его кабинет. Я начинаю читать свое дурацкое заумное стихотворение, с каким-то похрюкиваньем и всякими "г р р р р" и "ф р р р р" должными означать звуки уличного движения в Мексико-Сити - Рафаэль выкрикивает "Э, это не поэзия!", и старик Гарри смотрит на нас искренними синими глазами и говорит: - "Вы что, ругаетесь, мальчики?" и я ловлю быстрый искоса взгляд Ирвина. Саймон безучастен на небесах. Битва с бандитом Рафаэлем продолжается и когда мы садимся в автобус из Патерсона в Нью-Йорк. Я заскакиваю в автобус, плачу за проезд, Саймон платит за себя (Ирвин остался с отцом), но Рафаэль вопит "У меня нет денег, так чего б тебе не заплатить за меня, а, Джек?" Я отказываюсь. Саймон платит за него из ирвиновских денег. Рафаэль начинает доставать меня на тему какой я бессердечный жадина-канук. Когда мы доезжаем до Порт-Осорити, я уже почти плачу. А он все говорит: "Ты прячешь денежки под личиной красоты, вот чем ты занимаешься! И превращаешься в урода! Ты так и сдохнешь зажав свои деньги в кулаке, и будешь еще удивляться, почему это ангелы не возносят тебя!" "У тебя нет денег, потому что ты их сразу растрачиваешь" "Да, я растрачиваю их! А почему бы нет? Деньги это ложь, а поэзия истина - Могу разве я заплатить за проезд в автобусе истиной? Разве водитель это поймет? Нет! Потому что он вроде тебя Дулуоз, запуганный прижимистый и хитрожопый сукин сын, позапрятавший свои денежки в носках, купленных на грошовой распродаже! В этой жизни ему осталось только СДОХНУТЬ!" И хотя я мог бы привести кучу доводов, спросить например, зачем Рафаэль потратил все деньги на самолет из Мексики хотя мог бы спокойно ехать с нами на этой несчастной машине, я ничего не могу поделать, только вытираю слезы с глаз. И я не знаю почему, может быть он прав и когда все уже сказано и сделано, нам остается лишь получать хорошие денежки на все наши похороны, ох - О ждущие меня похороны, на которые должен буду я одевать галстук! Похороны Жюльена, похороны Ирвина, похороны Саймона, похороны Рафаэля, похороны ма, похороны сестры, и я уже надевал галстук и тоскливо смотрел в глину похорон моего отца! Цветочки и похороны, утрата плеч широких! Вместо нетерпеливо цокота подошв куда-то по мостовой унылая возня в могиле, как в французском фильме, и даже кресту не воспрять в этих шелках и грязи - О Талейран! "Рафаэль, я хочу чтоб ты знал что я люблю тебя" (эта информация была с готовностью передана Ирвину на следующий день Саймоном, который увидел ее значимость). "Но не парь мне мозги насчет денег. Ты всегда говоришь о том что деньги тебе не нужны, но на самом деле ты только этого и хочешь. Ты попался в ловушку неведения. Я-то по крайней мере это знаю. Но я люблю тебя" "Оставь себе свои деньги. Я поеду в Грецию и у меня будут видения - Люди станут давать мне деньги, а я буду отбрасывать их - Я буду спать на деньгах - Я буду лежа во сне ворочаться на деньгах" Шел снег. Рафаэль пошел со мной к Рут Хипер, где мы собирались поужинать и рассказать ей о нашей встрече с Вильямом Карлосом Вильямсом. Я увидел какое-то чудное выражение у нее в глазах, и у Рут Эрикссон тоже. "Что случилось?" В спальне моя любовь Рут рассказала мне, что ее психоаналитик посоветовал ей предложить мне убраться из ее комнаты и подыскать себе отдельное жилье, потому что это плохо для нашей с ней психики. "Этот мудак сам хочет тебя трахнуть!" "Трахнуть этот как раз нужное слово32. Он сказал что ты используешь меня, что ты безответственный, ничего хорошего мне не несешь, нажираешься, приводишь пьяных дружков - в любое время ночи - я даже отдохнуть спокойно не могу". Я сложил все свое барахло и вышел с Рафаэлем на улицу в крепнущую вьюгу. Мы спустились по улице Бликер, нет, по Горестной улице33, это уж точно. Теперь Рафаэль переживал за меня. Он поцеловал меня в щеку перед тем как уйти (на ужин с девушкой в пригороде), и сказал, "Бедный Джек, прости меня Джеки. Я тоже тебя люблю". Я остаюсь один среди снегов, и поэтому иду к Жюльену и мы опять напиваемся сидя перед телевизором, Жюльен в конце концов начинает психовать и сдирает рубашку и майку даже с моей спины, я засыпаю пьяный и сплю до полудня. На следующий день я снимаю комнату в гостинице Марлтон на 8-й улице и начинаю перепечатывать для издателей написанное в Мексике, чистенько, через двойной интервал, тысячи долларов спрятаны в этом моем рюкзаке. 45 У меня осталось всего десять долларов, и я иду в лавку на угол 5-й авеню купить пачку курева, рассчитывая чтобы вечером мне хватило денег еще на жареного цыпленка, чтобы съесть его не отходя от печатной машинки (одолженной мной у Рут Хипер). Но в лавке этот тип говорит мне "Ну как там дела в Глакаморе? А ты здесь по соседству живешь, или из Индианы приехал? Знаешь, что сказал этот старый хрен перед тем как загнулся..." И возвращаясь в свою комнату я обнаруживаю что он дал мне сдачу только с пятерки. Запудрил мозги и заныкал сдачу. Я возвращаюсь в лавку, но его смена уже закончилась, он ушел, а администратор смотрит на меня с подозрением. "У вас тут работает парень, который навострился ловчить со сдачей - Я ни на кого не хочу показывать пальцем, но верните мне мои деньги - я есть хочу!" Но я так никогда и не получил назад своих денег, остался в полной заднице. И продолжал печатать сидя на одном кофе. Позже я позвонил Ирвину, и он посоветовал мне позвонить рафаэлевской девушке из пригорода, потому что ее уже достал Рафаэль, и может быть я смог бы жить у нее. "А почему ее достал Рафаэль?" "Потому что он все время валяется на диване и говорит "Покорми Рафаэля!" Честное слово! Я думаю ты ей понравишься. Просто будь классным и милым Джеком и позвони ей". И я ей позвонил, девушке по имени Элис Ньюман, и сказал что умираю с голоду, и не могла бы она встретиться со мной в баре у Ховарда Джонсона на 6-й авеню и купить мне пару сосисок? Она сказала окей, низенькая блондинка в красном пальто. И в 8 вечера я увидел ее в дверях. Она купила сосиски и я набросился на них. И посмотрел уже на нее, и сказал: "Почему б мне не поселиться у тебя в квартире, мне еще осталось очень много отпечатать, а меня кинули сегодня на все деньги в лавке" "Если хочешь" 46 Но это оказалось началом может быть даже самой лучшей моей любви, потому что Элис была интересной молодой девушкой, изящной еврейкой из среднего класса, печальной и ищущей чего-то такого своего. Она выглядела невероятно по-польски, с крестьянскими ногами, худощавым недоразвитым задом, torque34 волос (светлых) и печальными понимающими глазами. Так получилось, что она вроде как влюбилась в меня. Но это просто потому что я совсем не пытался как-то ее обмануть. И когда в два часа ночи я просил яичницу с ветчиной и яблочным соком, она с готовностью это делала, потому что я просил искренне. Искренне? А что неискреннего в просьбе: "Покорми Рафаэля!" Старушка Элис (22 лет) тем не менее сказала: "Мне кажется, ты станешь этаким литературным кумиром и все они попытаются тебя сожрать, так что ты должен позволить мне тебя оберегать" "И как же это они пожирают литературных кумиров?" "Они их достают. Будут тебя грызть до тех пор пока от тебя ничего не останется" "А ты откуда это знаешь?" "Я читала книги - Я встречалась с писателями - Я и сама пишу роман - Думаю, назову его Лети птичка, потом заплатишь, но издателям кажется что у них возникнут проблемы с авиакомпаниями" "Назови его Заплати мне пенни потом" "Очень мило - Прочесть тебе главу?" Внезапно я оказался в тихом спокойном доме под светом лампы, с тихой и спокойной девушкой, которая окажется очень пылкой в постели как я увижу после, но Бог ты мой - мне не нравятся блондинки. "Мне не нравятся блондинки", сказал я. "Но может тебе понравлюсь я. Хочешь, покрашу волосы?" "У блондинок слишком мягкие характеры - И мне еще много жизней придется с этими мягкими характерами сражаться - " "Теперь ты захотел твердости? Рут Хипер на самом деле не так уж великолепна как тебе кажется, на самом-то деле она просто замороченная девица которая не знает что ей по жизни делать" Теперь у меня появилась спутница, и даже более того, как я увидел той ночью когда я надрался в Белой Лошади (а сзади с пивом в руке сидел Норман Мейлер и говорил об анархии, Бог мой, напоят ли они нас пивом после революции? или желчью?) - Сижу я пьяный, и вдруг входит Рут Хипер с собакой Эрикссон на поводке, и начинает говорить со мной, уговаривая меня пойти к ней домой ночевать. "Но я живу теперь с Элис - " "Но разве ты меня больше не любишь?" "Но ты сказала что твой доктор..." "Пойдем!" Но тут почему-то здесь, в Белой Лошади, оказывается Элис, и выволакивает меня оттуда чуть ли не за волосы, сажает в такси и везет домой, и так я узнаю: Элис Ньюман не позволит никому отнять своего мужчину, кем бы он ни был. И я был горд. Я пел синатрову песенку "Какой же я дурак" всю дорогу домой в такси. В такси мчащемся подле океанических судов приставших у пирсов Северной Реки. 47 И впрямь из нас с Элис вышли потрясающие и искренние любовники - Она хотела лишь чтобы я давал ей счастье, и делала все что могла чтобы я тоже был счастлив, и этого хватало - "Ты должен получше узнать еврейских девушек! Они не только любят тебя, но еще и приносят к твоему утреннему кофе ржаного хлеба со сладким маслом" "А кто твой отец?" "Он курит сигары - " "А мать?" "Вяжет кружевные салфеточки сидя в гостиной - " "А ты?" "Я не знаю" "Значит ты собираешься стать великой романисткой - А каких писателей ты любишь?" Но все они были не те, хотя я все-таки знал что у нее это получится, получиться стать первой великой писательницей в мире, но я думаю, мне кажется, все-таки ей хотелось бы детей - Она была очень мила, и нынешней ночью я ее по-прежнему люблю. Мы пробыли вместе чудовищно долгое время, года - Жюльен называл ее Лакомым Кусочком - Так совпало, что ее лучшая подруга, темноволосая Барбара Липп, была влюблена в Ирвина Гардена - И это именно Ирвин направил меня в сей приют. В приюте сем я спал с ней чтобы ее любить, но когда мы заканчивали, я уходил во внешнюю спальню, в которой всю зиму держал окно постоянно открытым и выключал обогреватель, и спал там в своем спальнике. Таким способом я наконец-то избавился от мучавшего меня с Мексики туберкулезного кашля - Не такой уж я дурень (как всегда говорила мне ма). 48 Так что Ирвин с теми самыми 225$ в кармане отводит меня для начала в Рокфеллеровский Центр, чтобы получить паспорт, а потом мы отправляемся бродить по центру разговаривая обо всем сразу, как в наши старые студенческие времена - "Так значит, теперь ты собираешься в Танжер повидаться с Хаббардом". "Моя мать говорит что он меня погубит" "О, может он конечно и попытается, но у него ничего не выйдет, не то что у меня", прижав свою голову к моей щеке и смеясь. Ох уж этот Ирвин. "Есть куча людей которые хотят погубить меня, а я все продолжаю опираться лбом о мост" "Какой мост?" "Бруклинский. Мост через Пассаик в Патерсоне. И даже твой хохочущий безумно мост через Мерримак. Просто любой мост. Я опираюсь лбом о любой старый мост, где бы он ни был. Вроде как негр с Седьмой Авеню опирается лбом об унитазы, что-то такое. Я не борюсь с Богом". "А кто такой Бог?" "Большая радарная вышка в небесах по-моему, ну или взгляд мертвеца" Он цитировал одно из своих юношеских стихотворений, "Взгляд мертвеца". "А что видит взгляд мертвеца?" "Помнишь тот большой дом который мы, укуренные, видели на 34-й однажды утром, и нам показалось что в нем живет великан?" "Ага - с ногами торчащими наружу, или что-то вроде того? Давно же это было" "Ну так вот, взгляд мертвеца видит этого великана, и не менее того, хоть невидимые чернила уже не видны, и даже великана-то самого давно нет" "Тебе нравится Элис?" "Да ничего так" "Она сказала мне что Барбара в тебя влюблена" "Да, кажется". Ему было явно невероятно скучно. "Я люблю Саймона и не хочу чтобы толстозадые еврейские женушки со своими тарелками орали на меня - Смотри какая гнусная рожа только что протопала". И я обернулся чтобы увидеть спину женщины. "Гнусная? Почему?" "У нее на лице написаны презрение и безнадежность, пропащая душонка, тьфу" "А разве Бог не любит ее?" "Ох, да иди ты почитай что ли Шекспира, или еще какую-нибудь чушь, ты становишься слезливым нытиком", но даже этого он не сказал, так ему было неинтересно. Он озирался по сторонам, выглядывая кого-нибудь в этом Рокфеллеровском Центре. "Смотри кто идет". Это была Барбара Липп, она помахала нам рукой и подошла. Мы перекинулись парой слов, а потом я получил свой паспорт, мы пошли по центральным улицам разговаривая, и только мы перешли перекресток Четвертой Авеню и 12-й, как, откуда ни возьмись, нам навстречу опять Барбара, машет рукой, и конечно же по чистому совпадению, очень странный случай, правда. "Ишь ты, второй раз сегодня на вас натыкаюсь", говорит Барбара, которая выглядит точь-в-точь как Ирвин, черные волосы, серые глаза, и такой же низкий голос. Ирвин говорит: "Мы ищем хороший дозняк" "Что это такое, хороший дозняк" (Барбара) "Это хороший дозняк какого-нибудь дерьма". И тут вдруг они поднимают страшный еврейский хай на тему дерьмового дозняка, я уже совсем ничего не понимаю, они стоят передо мной и смеются, прямо-таки хихикают. Ох уж эти манхэттенские лентяйки... 49 Так что я покупаю билет на воскресенье в замызганной конторе югославского пароходства на 14-ой улице. Корабль называется Словения, и сегодня пятница. В субботу утром я появляюсь дома у Жюльена, в темных очках потому что у меня с похмелья болят глаза, и обмотанный шарфом чтобы унять кашель - Элис со мной, и мы последний раз едем на такси вдоль гудзоновых причалов, смотрим на громадные изогнутые носы всех этих Либерте и Королев Элизабет, готовых забросить свои якоря в гавани Ле-Гавра - Жюльен смотрит на меня и кричит: "Фернандо!" Он имеет в виду Фернандо Ламаса, мексиканского актера. "Фернандо старый всемирный roue 35! Едешь в Танжер проверить как там ай-рабские девчонки, э?" Несса укутывает детишек, сегодня у Жюльена выходной, и мы вместе отправляемся на мой бруклинский причал чтобы устроить отвальную пирушку в моей каюте. У меня целая двухместная каюта на одного, потому что никто не плавает югославскими судами кроме шпионов и conspirateurs36. Элис наслаждается мачтами кораблей и полуденным солнцем на воде гавани, хотя уже давно предпочитает Триллинга Вулфу. Жюльена интересует только одно - как бы полазить с детишками среди оснастки мачт. Я же пока подготавливаю выпивку в каюте которую уже перекосило, потому что они загружают корабль начиная с ближнего борта, и палубу кренит в сторону причала. Милая Несса уже подготовила для меня прощальный подарок, Danger a Tanger37, грошовый французский роман об арабах сбрасывающих кирпичи на головы работников британского консульства. Члены экипажа даже не говорят по-английски, только по-югославски, хоть и окидывают Нессу с Элис такими уверенными взглядами будто способны говорить на любом языке мира. Мы с Жюльеном берем его мальчишек на капитанский мостик чтобы посмотреть на погрузку. Представьте, приходится вам двигаться по времени влача за собой каждый день жизни это лицо свое, да еще помнить что оно должно выглядеть вашим! Вот уж действительно, Фернандо Ламас! Бедняга Жюльен с этими его усами, он влачит свое лицо непреклонно и неустанно, что бы и кто бы ему ни говорил, будь он хоть раскакой угодно философ. Сотките себе эту опухшую маску, и пусть она выглядит вами, пока ваша печень копит, сердце колотится, этого достаточно чтобы плачущий Господь сказал "Все чада мои мученики, и я хочу вернуть их в покой нерушимый! Зачем же я породил их когда-то, не потому ли что хотелось мне увидеть кино плоти человеческой?" Улыбаясь, беременные женщины не ведают этого. Бог являющийся всем, уже явившийся, тот, Кого повстречал я на Пике Одиночества, сам Он подобен такой женщине, улыбающейся, неведающей. И стоит ли мне сетовать на то как жестоки были они с Кларком Гэйблом в Шанхае, или Гэри Купером в Полуденном Городе, или о том как сводили меня с ума старые затерянные студенческие мои дорожки под луною, ох, под лунным светом, под лунным светом, освети меня лунностью, свет лунный - лунносвети меня сияньем хмельной лунности38, отверди и укрепи меня. Жюльен продолжает кривить губы, мззззгг, и Несса вздымает высокие скулы плоти, и Элис мычит "Мммм" длинноволосой печали своей, и даже дети малые умирают. Старый философ Фернандо хотел бы сказать Жюльену что-то важное, чтобы он передал это по всемирному телеграфу всему свету. Но югославским краснозвездным работягам на все наплевать пока у них есть хлеб, вино и женщина - Хоть, может статься, и они встречают гневным пристальным взглядом проходящего Тито, рррр - Все та же старая история удерживания личины своей, личины своего я, изо дня в день, и вы можете дать ей упасть (как пытается сделать Ирвин), но в конце концов спрос ангельский преисполнит вас изумлением. Мы с Жюльеном мешаем безумные коктейли, выпиваем их, они с Нессой и детишками сходят в сумерках вниз по трапу, а мы с Элис забываемся на моей койке до 11 вечера, когда югославский стюард стучится в мою дверь и говорит "Вы остаетесь на корабле? Окей?" и отправляется в Бруклин чтобы надраться с остальным экипажем - В час ночи мы с Элис просыпаемся, держась за руки на этом наводящем ужас корабле, ах - Один лишь вахтенный прогуливается по палубе - Все пьянствуют по нью-йоркским барам. "Элис", говорю я, "давай встанем, помоемся, и поедем на подземке в Нью-Йорк - Мы выйдем на Вест-Энд и отлично выпьем там пивка" Но что такое этот Вест-Энд как ни смерть сама? Элис хочется не пива, а плыть со мной в Африку. Но мы одеваемся и, держась за руки, спускаемся вниз по трапу, по пустому причалу мы идем по огромным бруклинским площадям, среди шаек уличной гопоты, и я держу бутылку вина в руках как оружие. Никогда не видел более опасных мест чем эти бруклинские кварталы за причалами Бушевского морского вокзала. В конце концов мы добираемся до Боро Холла, ныряем в подземку, по линии Ван Кортландт доезжаем прямо до перекрестка 110-й и Бродвея, и идем в бар где мой старый приятель бармен Джонни наливает нам по пиву. Я заказываю виски и бурбон - И передо мной встает видение изможденных ужасных мертвенных лиц, проходящих одно за другим в бар этого мира, но Бог ты мой, все они в стоят в очереди, в бесконечной очереди, которая непрерывно ведет их в могилу. Что же мне делать? Я пытаюсь сказать Элис: - "Лиси, я не вижу вокруг ничего кроме ужаса и страха - " "Это потому что ты болен, оттого что слишком много пьешь" "Но что же мне делать с этим ужасом и страхом передо мной?" "Тебе надо просто проспаться, чувак - " "Но бармен смотрит на меня так безразлично - будто бы я мертвец" "Может так оно и есть" "Потому что я не остаюсь с тобой?" "Именно" "Но это же дурацкое и эгоистичное женское объяснение того ужаса который мы оба чувствуем - " "Да, чувствуем, и не забывай, что оба" Бесконечная очередь на бесконечное кладбище, и полное тараканов к тому же, которые все бегут и бегут в голодные измученные глаза бармена Джонни - Я сказал "Джонни, разве ты не понимаешь? Мы же все созданы для измены?" и тут вдруг я понял что как всегда начинаю творить поэзию из ничего, на пустом месте, и даже будь я берроузовой Механической Счетной Машиной, даже тогда заставил бы я цифры кружиться в танце передо мной. Все что угодно, лишь бы было трагично. И бедная Лиси, она не понимала этих моих гойских штучек. Переходим к третьей части. 1 Тут в оригинале "to go yungling and travailing", фиг переведешь. Yungling не существует, и похоже что образовано от слова young ( молодой), а "travailing" это явная смесь английского travelling (путешествовать) с французским travail (работать). 2 companeros - товарищи, друзья (исп.) 3 Камачо - Авиль Камачо, президент Мексики (1940-1946), помимо всего прочего он урегулировал спор по поводу американских нефтяных концессий, национализированных Мексикой. 4 Corazon - сердце (исп.) 5 Heaper - от heap - собирать, стог. Поэтому здесь игра слов. Ruth who heaped the heap of corn. 6 Кокни - лондонское произношение в английском языке; житель Лондона. 7 Belly of wheat - пшеничное брюшко. С этим связана очень интересная история: вначале я думал что это просто очередное джековское чудное сравнение, а потом тщательные американы из Beat University помогли раскопать, что есть в Библии такая цитата, среди Песен Соломона, где воспевается красота Руфи (Ruth - Рут по-английски!): Thy navel is like a round goblet, which wanteth not liquor: thy belly is like a heap of wheat set about with lilies. "Пуп твой подобен круглому кубку, но не хмель содержит он: живот твой подобен стогу пшеничному среди лилий", заметьте тут heap - стог, груда, поэтому Ruth Heaper. Прототипом Рут Хипер была Helen (Елена) Weaver (Ткачиха), поэтому как рассказывают очевидцы, на самом деле он сказал ей не "Рут собравшая зернышки маиса?" (Ruth who heaped the heap of corn) (а библейская Руфь в один момент тоже зернышки собирала), а "Елена, соткавшая сеть Трои?" (Are you the Helen that wove the web of Troy?). 8 Ян Мюллер - голландский художник 16 века. У него есть такая знаменитая картина где сидит в саду обнаженная парочка и очень бурно обнимается. Имеется ввиду вроде бы бог Марс, а нимфа - натурально Венера. 9 Так в тексте, по-французски для убедительности. 10 Мара - что-то вроде буддийского дьявола-искусителя, который в свое время питался сбить с толку Будду. На самом деле неправда, потому что в буддизме нет богов, дьяволов и так далее, просто используются изображения и названия чтобы обозначить какие-то понятия. Мара - понятие нехорошее. 11 United Press Agency - американское агентство новостей. 12 Ошибка, дословно с французского - ложный шаг. 13 Митилена - это столица островов Лесбос (намек в общем понятный). Наверное, там течет одноименная река. 14 Borracho (исп.) - пьянчуга 15 Лаэрд - шотландский помещик, барин. 16 От имени сенатора Маккарти, который в 50-х создал в Америке Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, которая отслеживала коммунистов и устраивала им неприятности. А Джека Жюльен называет так видимо потому что тот не любил коммунистов. 17 Кличка франко-канадцев. 18 Джексон Каменная Стена - генерал времен Гражданской войны. 19 Бауэри - район в самом центре Нью-Йорка. 20 en effet vous ne voulez pas me croire (фр.) - и впрямь не хочешь мне поверить (здесь почему то он обращается на "вы", что странно для старых друзей). 21 Mort (фр.) - мертв. 22 raconteur и bon vivant (фр.) - болтун и кутила. 23 Oro (исп.) - золотой. 24 ah Quoi (фр.) - а что? (Здесь - ну что же теперь?) 25 Ну так что же вы думаете о Франко? Это не меня не касается, друг мой, абсолютно" (смесь испанского и французского). 26 Craft (искусство, ремесло) - crafty (искусственная, искусная, хитроумная). 27 Карл Сэндбург - американский поэт, писатель и собиратель сказок. 28 Grandmere (фр.) - бабушка. 29 Не знаю это ли имеется в виду под "dreams", но вообще у Джека есть книга "The Book of Dreams" (Книга Снов, с записанными снами), вот бы почитать... 30 А вот ссылку Джек переврал, на самом деле это - 2 Коринфянам, 13:10. 31 Написано "subterranean" - что-то типа "нашего" "андерграунда", на самом деле просто тусовка в Нью-Йорке, про нее написана книжка "Subterraneans", у нас издана под названием "Подземные". 32 Screw значит "трахать" на сленге, но в более прямом смысле "закручивать, завинчивать", и Рут видимо говорит о том, что ее аналитик хотел ей крышу на место "ввинтить". 33 Тут тоже игра слов "Bleecker street" и "Bleaker street". 34 Torque - здесь - завитками 35 roue (фр.) - развратник, повеса. 36 Conspirateurs (фр.) - заговорщиков. 37 Danger a Tanger (фр.) - Опасность в Танжере. 38 Здесь очень красивая игра слов - Moonlight me some moonshine - moonshine это по-английски не только "лунное сияние", но еще и сорт кукурузной самопальной водки. Часть третья Протекая сквозь Танжер, Францию и Лондон 50 Вот ведь безумная история, хотя может быть это история любого американца, сидишь на корабле, грызешь себе ногти и думаешь куда ж теперь - я вдруг понял что мне совершенно некуда деваться. Но именно в этом путешествии в моей жизни произошла великая перемена, которую я назвал тогда "полным переворотом", поворотом от юношески безрассудной тяги к приключениям к ощущению полной тошнотворности этого мира в целом, внезапный перелом во всех шести чувствах. И как я уже говорил, первые признаки этого перелома появились еще во время мечтательного отшельнического покоя двух месяцев на горе Одиночества, до Мексики, после которых я вновь перемешался со всеми своими друзьями и прежними приключениями, как вы уже знаете, и не всегда это было так уж распрекрасно, но теперь я опять был один. И ко мне опять вернулось это чувство: беги от мира, ибо мир это лишь горстка праха и тоски, и в конечном итоге не ничего значит. Но что же мне тогда делать? И меня непрестанно влекло навстречу дальнейшем "приключениям", по другую сторону моря. Но именно там, в Танжере, после опиумного передоза, переворот этот произошел окончательно и защелкнулся во мне. В одно мгновение - но пока что другое переживание, в открытом море, вселило в меня боязнь мира, подобное зловещему предостережению. Это была громадная буря обрушившаяся на наше судно с севера, со стороны каких-нибудь Льдистых и Мглистых архипелагов Исландии и Баффинова Залива. Во время войны я плавал в тех северных арктических широтах, но летом: теперь же, в тысяче милях южнее, в пустыне январских морей, во мраке, барашки валов водяных обрушивались гневопадами сумрачных брызг с дом высотой, и бороздили палубу стекая потоками от носа до самых бурунов за кормой. Гневнокипящие блейковские мраки, громы грохочущие, омывающие и треплющие мающееся мужество мое, содрогающееся в безрассудной напрасной растрате длинным поплавком. В крови моей встрепенулось древнее морское знание бретонцев. И когда я увидел эти водяные стены, надвигающиеся одна за другой миля за милей мрачные поля сражений, я возопил в душе своей ЗАЧЕМ Я НЕ ОСТАЛСЯ ДОМА? Но было уже поздно. На третью ночь судно мотало из стороны в сторону так мощно что даже югославы разошлись по койкам чтобы забиться меж подушками и одеялами. Всю ночь на кухне царило безумие и громыхание опрокидывавшихся кастрюль, хоть их и привязали для надежности. Моряку страшно слышать как его Кухня вскрикивает в ужасе. На обед стюард поставил тарелки на мокрую скатерть, и ясное дело никаких тарелок для супа, только глубокие чаши, но было уже поздно. Матросы грызли сухарики, пошатываясь и стоя на коленях в своих мокрых зюйдвестках. На палубе, куда я вылез на минутку, крен корабля был настолько силен, что оттуда запросто могло смыть за борт, прямо на стену воды, шплимп. Привязанные на палубе грузовики стонали, вырывались из своих пут и крушили все подряд. Это был Библейский Ураган, настоящий древний сон. Ночью в ужасе молился я Господу, забирающему ныне всех нас, все души этого корабля, в этот жуткий час и по Ему лишь ведомой причине. В моем полубреде мне показалось что я увидел белоснежную лестницу спускающуюся к нам с самих небес1. Я увидел Стеллу Марис2 над морем сияющую белым словно Статуя Свободы. Я подумал обо всех когда-либо тонувших моряках и О удушающая мысль эта, от финикийцев 3000-летней давности до нынешних американских мальчишек моряков последней войны (с некоторыми из них я благополучно отплавал сам) - Покрывала опадающей воды, темно-сине-зеленые, посреди океана, с этими чертовыми пенящимися узорами на них, тошнотворная удушающая чрезмерность, даже если смотришь только на их поверхность - под ними вздымающиеся пропасти холодных миль - колыхающиеся, катящиеся, сокрушающие, тонны и грозы Пелигрозо3 бьются, взвивают, кружатся - и ни одного лица вокруг! Еще одна! Берегись! И целый корабль (с деревню длиной) ныряет под нее содрогаясь, неистовые винты бешено вращаются в пустоте, сотрясая корабль, шлеп, теперь кверху носом, нос задран наверх, винты грезят где-то далеко внизу, корабль не продвинулся даже и на десять футов - вот такие дела - Словно изморозь на лице, словно ледяные уста древних отцов, словно поскрипыванье дерева в море. И ни рыбы вокруг. Это грохочущее ликованье Нептуново, и его проклятого бога ветров, ненавистника людей. "А ведь нужно было мне всего-навсего остаться дома, бросить все это, обзавестись маленьким домиком на двоих с мамой, медитировать, жить тихо, читать на солнцепеке, пить вино при луне в старых одеждах, ласкать своих котят, спать и видеть добрые сны - посмотри же теперь на всю эту petrain в которую я угодил, черт бы ее подрал!" ("Petrain" на французском 16 века означает "заваруха"). Но Господь избрал оставить нас в живых, и когда на рассвете капитан направил судно в другую сторону мы мало-помалу выбрались из этой бури, и он опять повернул на восток, в сторону Африки и звезд. 51 Кажется мне не удалось толком все это описать, но сейчас уже поздно, палец мой мимоходом коснулся бури и вот она буря, какая получилась. После я провел десять спокойных дней на этом старом грузовозе, все тарахтевшем и тарахтевшем по тишайшим водам никуда казалось совсем не продвигаясь, и читал книгу по истории мира, писал свои заметки и прогуливался по палубе ночью. (О как же безучастно пишут они о гибели испанского флота в буре у ирландских берегов, ох!) (Или даже одного маленького галилейского рыбака, утонувшего навеки). Но даже занимаясь такими простыми и мирными вещами, как, например, сидя с книжкой по мировой истории в удобной каюте и посреди удобных морей, я чувствовал этот чудовищный перелом во всем - во всех безумствах человеческой истории задолго до наших времен, могущих заставить зарыдать Аполлона, или Атласа выронить свою ношу, Бог ты мой, все эти убийства, погромы, отнятые десятины, повешенные воры, коронованные проходимцы, громилы императорской гвардии, сломанные о головы скамьи, атакующие кочевнические костры волки, Чингис-Ханы опустошающие - расплющенные в бою яйца, изнасилованные в дыму женщины, избитые дети, убитые животные, воздетые ножи, брошенные кости - Гогочущие жирные детины короли с измазанными мясной подливкой губами поливают всех грязью сквозь свои шелка - Нищие плюются сквозь дерюгу - Заблуждения, повсюду одни заблуждения! Запах древних селений, их котлов и навозных куч! - Кардиналы "шелковые чулки набитые грязью", члены американского конгресса "блистательные и вонючие как гнилая селедка в лунном свете"4 - Скальпируют повсюду, от Дакоты до Тамерлана - И глаза человека перед гильотиной, и пылающий столб сжигаемого на рассвете, и мрак, и мосты, и туманы, сети, грубые руки и старые изодранные одежды несчастного человечества за тысячи лет "истории" (как они это называют), все это ужасное заблуждение. Почему Господь создал это? Или и впрямь существует дьявол ведущий нас к падению? Души в раю сказали "Хотелось бы нам попробовать смертной жизни, о Господи, Люцифер сказал что она прекрасна!" - Бабах, и мы пали вниз ко всем этим концентрационным лагерям, газовым печам, колючей проволоке, атомным бомбам, телеубийствам, голоду в Боливии, ворам в шелках, ворам в галстуках, ворам в офисах, карточным шулерам, бюрократам, обидам, гневу, смятению, ужасу, ужасным кошмарам, тайной муке похмелий, раку, язве, удушью, гнойникам, старости, домам престарелых, одышливой плоти, выпадающим зубам, вони, слезам, и до свидания. Все это пишется кем-то другим, я уж и не знаю как. И как же теперь жить в радости и покое? Мотаясь со своим рюкзаком из одной страны в другую, все дальше и дальше, проникая с каждым разом все глубже во тьму испуганного сердца? И сердце-то само всего лишь здоровенная трубка, медленно убиваемая нежными покалываниями артерий и вен, с захлопывающимися отсеками, и в конце концов кто-то пожирает его с ножом и злобной вилкой, хохоча (Впрочем, не долго и ему осталось). Ах, но как сказал бы Жюльен "Все равно ничего ты с этим не можешь поделать, так оттягивайся, парень - Гулять так гулять, Фернандо". Я думаю о Фернандо, о его загнанных глазах алкоголика, таких же как у меня, о том как смотрит он на унылые рассветные пальмы, дрожа под шарфом своим: за последним фризским холмом громадною косою скошены ромашки его надежды, и приходится ему встречать очередной Новый Год в Рио, или Бомбее. В Голливуде они быстренько засунут в его склеп какого-нибудь престарелого режиссера5. Полуослепший Олдос Хаксли смотрит как догорает его дом, ему семьдесят лет и так далеко он от своего беспечного орехового кресла в Оксфорде6. Ничто, ничто, ничто О ничто больше не может заинтересовать меня и на минуту в этом долбанном мире. Но куда ж мне еще деваться? И на опиумном передозе это чувство усилилось до такой степени что я так и сделал, действительно встал, собрал вещи и отправился назад в Америку чтобы найти себе дом. 52 Как только страх моря приутих, я стал радоваться что приближаюсь к Африке и конечно же первую неделю в Африке я славно оттягивался. Солнечным февральским днем 1957 года мы впервые увидели вдали расплывчатую мешанину песчаной желтизны и луговой зелени, смутные очертания береговой линии Африки. С нарастанием полуденной сонливости она также приближалась, пока беспокоившее меня часами белое пятнышко не оказалось бензиновой цистерной на холме. Потом словно медленную вереницу магометанок в белом я увидел внезапно белые крыши маленького порта Танжера, пристроившиеся прямо передо мною на изгибе суши, и на воде. Видение Африки в белых одеждах подле синего полуденного Моря, ух ты, кому же привиделось оно? Рембо! Магеллану! Делакруа! Наполеону! Белые простыни трепещущие на коньке крыши! И вдруг рыболовная марокканская лодчонка, с мотором, но все же с высокой кормой и резным балкончиком ливанского дерева при этом, с парнями в джалабах и шароварах тараторящими на палубе, прошлепала мимо нас и повернула на юг, вдоль берега, на вечернюю рыбалку под звездой (уже) Стеллы Марис, Марии морской, защитницы всех рыбаков, оберегающей их от напастей морских даруя надежду своей архангельской охранной молитвой. И какой-нибудь своей магометанской Морской Звездой указывающей им путь. Ветер трепал их одежды, и волосы, "настоящие волосы настоящей Африки" сказал я себе изумленно. (А как же еще путешествовать, как не ребенком?) И вот Танжер вырастает перед глазами, слева внезапно появляются песчаные пустоши Испании, гряда холмов за которыми Гибралтар и Рог Гесперид, поразительное место, ворота в средиземноморскую Атлантиду древности затопленную полярными льдами, как повествуется в Книге Ноя. Здесь сам Геракл держал мир стеная, как "камни грубые стеная влачат свое существованье" (Блейк). Сюда одноглазые контрабандисты драгоценностей прокрадывались с воронеными 45-колиберниками похитить танжерский гарем. Сюда безумец Сципион пришел наказать синеглазый Карфаген. Где-то в этих песках, за Атласным хребтом, я видел моего голубоглазого Гэри Купера совершающего свой "Beau Geste7". И ночь в Танжере вместе с Хаббардом! Судно бросило в маленькой милой гавани якорь и начало медленно кружиться вокруг его цепи, позволяя мне собирая вещи ознакомиться с разными видами города и мыса из моего иллюминатора. На мысу с другой стороны танжерской бухты в синих сумерках вращался утешительный словно богоматерь прожектор маяка, убеждая меня что мы уже доплыли и что все в порядке. В городе, на приглушенно бормочущем холме Казбы8, загораются волшебные огоньки. И мне хочется быстрей оказаться там и бродить по узким улочкам Медины в поисках гашиша. Первый встреченный мною араб невероятно смешон: маленькая обшарпанная лодчонка причаливает к нашему трапу Иакова9, мотористы в ней оборванные арабские подростки в свитерах в точности как в Мексике, но в центре лодки стоит толстый араб в засаленной красной феске, в синем деловом костюме, сцепив руки за спиной и высматривая нельзя ли тут продать сигарет, или купить что-нибудь нужное или не очень. Наш милейший капитан-югослав кричит им чтобы они убирались. Около семи мы швартуемся и я спускаюсь на берег. Мой свежий невинный паспорт уже проштампован заковыристой арабской вязью чиновниками в пыльных фесках и обвислых штанах. В общем все это очень похоже на Мексику, феллахский мир, то есть мир не занятый в настоящем деланием Истории: деланием Истории, ее производством, ее расстреливанием водородными бомбами или ракетами, стремлением к великой призрачной цели Высочайших Достижений (чем в наше время заняты фаустов "Запад" Америки, Британии и Германии, в пике и упадке соответственно). Я беру такси и называю адрес Хаббарда на узкой горбатой улочке европейского квартала, за посверкивающей горой Медины. Бедному Быку видимо взбрело в голову позаботиться о здоровье, и поэтому в 21.30, когда я постучался ему в двери, он уже спал. Я был поражен увидев его сильным и здоровым, не истощенным более наркотиками, загорелым, мускулистым и бодрым. Ростом он шести футов с лишним, голубоглаз, очки, песчаного цвета волосы, 44 лет, отпрыск семьи великих американских промышленников, за что они и отпрыскивают ему ежемесячно 200 опекунских долларов собираясь вскоре урезать их до 120, через два года они окончательно отлучат его от своих тщательно обставленных гостиных во флоридском отдохновении, из-за безумной книги написанной и опубликованной им в Париже (Голого ужина) - эта книга и впрямь может заставить побледнеть любую мамочку (и чем дальше тем хлеще). Бык хватает свою шляпу и говорит "Пошли, тусанемся по Медине" (после того как мы вместе приколотили косячок) и бодро зашагал похожий на какого-нибудь безумного немецкого филолога в изгнании, он провел меня сквозь сад и ворота на маленькую волшебную улочку. "Завтра утром, после моего скромного завтрака, чая с хлебом, мы поедем кататься на лодке по Заливу". Это приказ. Последний раз я видел "старого Быка" (бывшего другом "старого Быка" мексиканского) в те новоорлеанские времена когда он жил с женой и детьми около Ливи (в луизианском Алжире) - На вид он никак не изменился, разве что перестал так тщательно как когда-то причесываться, и то, как я понял на следующий день, по причине полного ошаления и погруженности в глубины своего писательства, сидя словно заросший безумный гений сиднем в своей комнате. Он носил американские армейские штаны и рубахи с карманами, рыбацкую шляпу, и носил с собой большущий с фут длиной выкидной нож. "Уж поверь мне, без этого ножа мне бы уж давно был конец. Однажды вечером в переулке меня окружила шайка ай-рабов. Тогда я выщелкнул эту старую штуковину и сказал "Ну, давайте, сучьи дети", они и свалили". "И как они тебе, арабы"? "Гнать их надо с дороги, этих говнюков", внезапно он пошел прямо на толпу арабов на мостовой, заставив их расступиться в обе стороны, бормоча и размахивая руками, энергично и нелепо раскачиваясь, словно какой карикатурный нефтяной безумец-миллионер из Техаса, расчищающий себе путь сквозь гонг-конгские толпы. "Да ладно тебе, Бык, ты же не делаешь так каждый день" "Что?" рявкнул он, чуть не взвизгнув. "Да просто пинай их в сторону, парень, даже вякнуть им не давай, этим маленьким говнюкам". Но на следующий день я понял что маленькими говнюками он считает всех: - меня, Ирвина, себя самого, арабов, женщин, торговцев, президента США и самого Али-бабу. Али-бабу или как его там, мальчонку ведущего на пастбище стадо овец и несущего на руках ягненка, с кротким выражением лица, как у святого Иосифа когда тот тоже был маленьким: - "Маленький говнюк!" И я понял что это просто выражение такое, печаль Быка что никогда ему не обрести вновь непорочности Пастуха, то есть этого самого маленького говнюка. Вдруг, пока мы забирались в гору белыми уличными ступенями, мне вспомнился старый сон о том как я взбираюсь по таким же ступенькам и попадаю в Священный Город Любви. "Думаешь теперь, после всего этого, твоя жизнь изменится?" говорю я сам себя (упыханный), но внезапно справа от меня раздалось бламмм (молотком по железу) па паммм! И я всмотрелся в чернильно черную утробу танжерского гаража, и тут-то моя белая мечта и погибла, слава богу, прямо в промасленных руках здоровенного механика-араба яростно сокрушавшего буфера и крылья фордов, в масляно-ветошном полумраке под одинокой мексиканской лампочкой. И я продолжал устало карабкаться по священным ступеням вверх, к очередному ужасному разочарованию. Бык постоянно покрикивал спереди "Эй, пошевеливайся, ты ж молодой парень, и не можешь угнаться за таким стариком как я?" "Ты слишком быстро ходишь!" "Тусари саложопые, ни на что вы не годитесь!", говорит Бык. Мы идем почти сбегая вниз с крутого холма среди травы и каменных глыб, по тропинке, к волшебной улочке с африканскими домишками и опять я попадаю во власть старого волшебного сна: "Я родился здесь: на этой самой улице я когда-то родился". Я даже заглядываю в то самое окно одного из домиков, чтобы увидеть стоит ли еще там моя колыбелька. (Этот гашиш в комнате у Быка, чувак - просто поразительно как это американские курильщики марихуаны распространились по всему свету, со всей своей преувеличенной, фантасмагорической сентиментальностью, иными словами просто галлюцинациями, при помощи которых их вышколенные машинами мозги могут хоть чуть-чуть соприкоснуться с древней жизнью человеческой, так что благослови Господи марихуану) ("Родись я на этой улице, давно бы уж наверное загнулся" добавляю я, в задумчивости). Бык заходит, размахивая руками и чванливо как немецкий нацист в ближайший бар для гомиков, распихивая арабов по сторонам, и смотрит оттуда на меня "Ну, чего ты там?" Я не мог понять как ему все это удается, пока не узнал позже что он провел целый год в этом маленьком городке, сидя у себя в комнате на страшных передозах морфия и другого торчалова, уставясь на носок своего ботинка и слишком этим устрашенный чтобы осмелиться принять хоть одну дрожью бьющую ванну за восемь месяцев. Так что местные арабы запомнили его трясущимся тощим призраком который вдруг вернулся к жизни, и поэтому позволяют ему оттопыриваться. Казалось, все его знают. Мальчишки обступают его, крича "Привет" "Берос10!" "Эй!" В полутемном баре для гомиков служащем базой большинству небогатых европейских и американских гомиков Танжера, Хаббард знакомит меня с хозяином, толстым голландцем средних лет, который грозится вернуться домой в Амстердам если очень скоро не найдет себе хорошего "малшика", где-то я кажется про него уже рассказывал. Также он жалуется на падение курса песеты, но я-то знаю что ночью он стонет у себя в одинокой постели желая любви или чего-то там такого в горестной чужедальности этой своей ночи. Дюжина местных чудаков европейцев, покашливающих и затерявшихся среди мощеных мостовых Могреба - некоторые из них сидят за столиками на улице с мрачным видом иностранцев, читая газетные зигзаги над бокалами ненужного вермута. Вокруг толкаются бывшие контрабандисты в капитанских фуражках. Нигде не слышно радостного марокканского бубна. Пыль на улицах. Повсюду все те же тухлые рыбьи головы. А еще Хаббард знакомит меня со своим любовником, мальчиком лет двадцати с нежной и печальной улыбкой, именно таких Бык всегда и любил, от Чикаго и до здешних мест. Мы пропускаем по паре стаканчиков и возвращаемся назад в его комнату. "Может завтра француженка хозяйка этого пансиона сдаст тебе отличную комнату на мансарде, с душем и балконом, дорогой мой. А мне больше нравится здесь, внизу, возле садика, тут я могу играть с кошками и выращивать розы". Кошки, две штуки, принадлежали китайской экономке, убиравшейся в доме для загадочной парижской мадам, ставшей хозяйкой дома благодаря какой-нибудь удачной ставке в рулетку, или биржевым спекуляциям, или еще чему-нибудь в этом роде - но позже я узнаю что вся основная работа делается большой негритянкой-нубийкой, живущей в подвальном помещении (раз уж у вас такая охота до романтических танжерских историй). 53 Но на это у нас нет времени! Бык хочет чтобы мы ехали кататься на лодке. Мы проходим мимо прибрежных кафе заполненных мрачными арабами, все они пьют зеленый мятный чай в стаканах и курят одну за другой трубки с кефом (марихуаной) - Они смотрят на нас такими странными глазами, с красными ободками, будто они наполовину мавры, наполовину карфагеняне (наполовину берберы) - "Бог ты мой, эти ребята должно быть ненавидят нас, не знаю уж почему" "Нет", говорит Бык, "они просто ждут когда на кого-нибудь накатит и он станет амоком. Видел когда-нибудь бег амока? Время от времени он тут появляется. Это человек, который внезапно вдруг вытаскивает нож и начинает безостановочно и неторопливо бегать по рынку кроша людей на ходу. Обычно он успевает убить или изувечить около дюжины, пока эти типы в кафешках не врубятся что к чему, не встанут, и не ломанутся за ним чтобы разорвать его на клочки. А в промежутках они сидят и курят свои бесконечные трубки с кефом" "А что они думают когда видят тебя, бегающего каждое утро на набережную чтобы нанять лодку?" "Один из них как раз с этого и кормится - " Мальчишки на набережной присматривают за гребными лодками у пристани. Бык платит им, мы забираемся в лодку, и Бык начинает энергично грести, стоя лицом вперед, как венецианский гондольер. "Это я еще в Венеции подметил, только так и можно грести, стоя, плюм и плям, вот так", говорит он на мощном гребке. "А кроме того Венеция эта самая, это самый унылый городишко не считая техасского Бивилля. Никогда не езди в Бивилль, мальчик мой, и в Венецию тоже". (Бивилль это место где шериф поймал его, когда они миловались со своей женой Джун в машине, на обочине автотрассы, за что он провел два дня в тюрьме вместе с каким-то паскудным депутатом в очечках с тонкой оправой). "Венеция - Бог ты мой, тихими ночами там слышно на целую милю вокруг как на площади Святого Марка повизгивают педики. По ночам преуспевающие молодые писатели катаются по каналам. И в середине Канала начинают вдруг докапываться до бедного итальянского гондольера. У них там целые палаццо есть, и куча принстонских выпускников трахающих своих шоферов". Когда Бык был в Венеции, с ним произошла смешная история: он был приглашен на изысканно-шикарную вечеринку во Дворце, и когда он показался в дверях, со своим старым гарвардским приятелем Ирвином Свенсоном, хозяйка протянула ему руку для поцелуя - Ирвин Свенсон сказал: "Видишь ли, в этом обществе принято целовать руку хозяйке" - Но когда все стали глазеть на него дивясь что это за заминка в дверях, Бык громко заорал "Да ты ч?, я б лучше е? в пизду поцеловал!" На чем все собственно и закончилось. И вот теперь он энергично гребет, пока я сижу на корме и рассматриваю танжерскую бухту. Внезапно к нам подгребает лодка полная арабских мальчишек, и они кричат Быку по-испански: "Tu nuevo amigo Americano? Quieren muchachos?" "No, quieren mucha-CHAS" "Por que?" "Es macho por muchachas mucho!11" "А-аа", и они машут нам руками и уплывают прочь, пытаясь подзаработать с заезжими педиками, они спросили Хаббарда не педик ли я. Бык продолжает грести, но вдруг как-то внезапно устает и передает весла мне. Мы приближаемся к концу волнореза. Волнение на море начинает усиливаться. "А черт, устал я чего-то" "Ну что ж, давай тогда малость поднапряжемся, чтобы вернуться домой" Бык уже устал и хочет вернуться в свою комнату, приготовить маджун и засесть писать свою книгу. 54 Маджун это такая сладкая масса, он делается из меда, специй и непросушенной марихуаны (кефа) - Кеф это чаще всего бошки с небольшим количеством листьев, химка, которая здесь называется мускарин - Бык скатывает все это в съедобные шарики и мы едим их, жуя целыми часами, выковыривая из зубов зубочистками, запивая горячим чаем без сахара - Через два часа наши зрачки становятся черными и огромными, и мы идем гулять по полям в окрестностях города - И впирает нас так мощно что мир взрывается богатством цветовых ощущений, типа "Видишь нежные переливы белого тех цветочков под деревом?" Мы стоим под этим деревом, оглядывая танжерскую бухту. "У меня на этом месте было много видений", говорит Бык, на этот раз серьезно, и рассказывает мне о своей книге. По нескольку часов в день я околачивался в его комнате, хоть у меня и у самого была отличная комната на мансарде, но он хотел чтобы я болтался у него с полудня и до двух, потом коктейли, и обед, и большую часть вечера мы проводили тоже вместе (иногда он становился страшно пунктуальным), так что бывало сижу я у него на кровати и читаю, а он, печатая свой роман, сгибается вдруг в хохоте над собственными выкрутасами, иногда падает даже и катается по ковру. Печатая, он издавал странный сдавленный хохот откуда-то из своей утробы. Иногда, видимо чтобы никакой Трумэн Капоте не мог назвать его "машинописателем", он хватается за ручку и начинает карябать на машинописных страницах, раскидывая их потом через плечо как доктор Мабузе12, пока пол не покрывался странными этрусскими письменами его почерка. И, как я уже говорил, волосы его были постоянно всклокочены, но это был пожалуй единственный повод моего беспокойства по его поводу, и пару раз он поднимал глаза от своей писанины и говорил мне, глядя чистыми голубыми глазами, "Знаешь, а ты единственный в мире человек который может, когда я пишу, сидеть в комнате так чтобы я совсем не чувствовал его присутствия?" Это был серьезный комплимент, для него. Я добивался этого тем что просто сосредотачивался на своих мыслях и уплывал с ними куда-то, и поэтому никак его не раздражал. "Поднимаю я случайно глаза от этого офигенного словесного наворота из которого пытаюсь выкарабкаться, а ты сидишь тут и читаешь этикетку на коньячной бутылке". Что же касается этой книги, Голого ужина13, то я оставляю ее читателю, пусть сам разбирается, в ней намешаны синеющие рубашки висельников, кастрации и известка - Жуткие и грандиозные сцены с какими-то вымышленными врачами будущего, накачивающими кататоников в ступоре зловещими наркотиками чтобы те стерли людей с лица земли, но когда это заканчивается, Безумный Доктор остается один на один с автономным записывающим устройством, в которое он может записать и вложить все что хочет, но ни осталось никого чтобы оценить это, нету даже Белого Дрочилы Чико на его Дереве - Целые легионы засранцев перебинтованных как скорпионы в коконах, что-то вроде того, надо б вам самим это прочесть, но все это так ужасно, что, когда я взялся чистенько перепечатать это через два интервала для его издателей, у меня через неделю начались на моей мансарде ужасные кошмары - типа вытягивания гирлянд сосисок изо рта, из самых кишок, целыми футами, я тянул и тянул из себя весь этот ужас, увиденный и записанный Быком. Вы можете мне сказать что Синклер Льюис был великим американским писателем, или Вульф, или Хэмингуэй, или Фолкнер, но никто из них не был так честен, кроме... но нет, и Торо тоже нет. "Но почему у тебя всех этих молодых ребят в белых рубашках вешают в известковых пещерах?" "Не спрашивай меня - я получаю это как сообщения с других планет - Видимо я что-то вроде агента с другой планеты, но я еще полностью не расшифровал присылаемые мне указания" "Но зачем вся эта гнусь - весь этот мерзкий отстой?" "Я избавляюсь от своего сраного интеллигентского прошлого, раз и навсегда. Потому что только в таком катарсисе я могу говорить о самых ужасных вещах, приходящих мне в голову - Представь себе это, самых ужасных, грязных, паскудных, пакостных и скудоумных вещичках какие ты только можешь себе представить - Когда я закончу эту книгу, я буду чист как ангел, дорогой мой. Все эти крутые экзистенциальные анархисты и террористы так называемые, им стыдно было даже упомянуть что-нибудь такое про свою обоссаную ширинку, правда - А неплохо было бы им поворошить палками в своем собственном дерьме, и вот его-то и проанализировать ради общественного прогресса" "Но куда нас все это дерьмо заведет?" "К тому что мы избавимся от дерьма, правда, Джек". Он вытаскивает (уже четыре часа дня) бутылку коньячного аперитива. И мы оба вздыхаем при виде ее. Бык так много страдал. 55 И обычно именно в четыре часа заваливается Джон Банкс. Джон Банкс это симпатяга декадент из английского Бирмингема, который был там раньше бандитом (по его словам), затем занялся контрабандой, и сразу начал с того что ломанулся наобум в танжерскую бухту с контрабандным грузом в лодке. А может быть он просто работал на углевозе, уж и не знаю, тем более что от Бирмингема и до Ньюкасла недалеко. Но он был жизнерадостным и бодрым чуваком из Англии, с голубыми глазами и настоящим английским выговором, и Хаббард просто-таки влюбился в него. Точно также, всякий раз когда я навещал Хаббарда в Нью-Йорке, или Мехико-Сити, или Ньюарке, или еще где-нибудь, у него всегда был свой излюбленный raconteur, которого он где-нибудь находил чтобы услаждать свой слух изумительными историями за коктейлем. Воистину, Хаббард был самым разэлегантнейшим в мире англичанином. У меня было даже такое видение его, сидящим в Лондоне у клубного камина со знаменитыми докторами, с бренди в руке, рассказывающим истории со всего мира, смеясь "Хм хм хм" из самых утробных глубин своих, сутулясь, этакий громадный Шерлок Холмс. Однажды Ирвин Гарден, этот безумный колдун, сказал мне совершенно серьезно "Ты понимаешь что Хаббард это что-то вроде старшего брата Шерлока Холмса?" "Старшего брата Шерлока Холмса?" "Ты чего, Конан Дойля что ли не читал? - Каждый раз, когда Холмс не мог справиться с разгадкой преступления, он садился в такси и ехал в Сохо, где спрашивал совета у своего старшего брата, старого алкоголика валявшегося с бутылкой вина где-нибудь в грошовой комнатушке, просто очаровательно! Прямо как ты в Фриско". "Ну и потом?" "Старший Холмс всегда объяснял Шерлоку как найти разгадку - Вроде как он знал все что происходит в Лондоне" "Неужто брат Шерлока Холмса никогда не одевал галстука и не отправлялся в Клуб?" "К ма-аамочке он отправлялся, знаа-ааете ли14", говорит Ирвин явно пытаясь от меня отделаться, но теперь я понимаю что Бык это действительно такой старший брат Шерлока Холмса в Лондоне, любитель побазарить с бирмингемскими бандитами и поднабраться нового сленга, потому что он к тому же еще лингвист и филолог интересующийся не только местными диалектами Дерьмошира и всех прочих широв, но и самым новейшим сленгом. И посреди телеги о своих приключениях в Бирме Джон Банкс, за мутнящими оконный свет коньяком и кефом, отпускает изумительные словечки вроде "И тут она ну давай мне шары языком наяривать" "Шары наяривать?" "Это в смысле что без кривенького, кексы!"15 "Ну и че дальше?" смеется Бык держась за живот, глаза его сверкают сейчас нежно голубым светом хотя через пару мгновений он может направить на вас ружье и сказать: - "Мне всегда хотелось взять его на Амазонку чтобы расстрелять каждую десятую пиранью!" "Эй, я еще не закончил историю про Бирму!" И так всегда, коньяк, россказни, и временами я выходил в сад и наслаждался удивительной лиловизной закатной бухты. Потом, когда Джон и другие raconteurs уходили, мы с Быком бодро топали в лучший ресторан города на ужин, обычно это был бифштекс с острым соусом по-овернски, или паскалев поллито по-ейски, или еще что-то превосходное, с заплетающим язык кувшинчиком хорошего французского вина, и Хаббард бросал куриные кости через плечо, по фигу есть здесь в подвальчике Эль Панаме женщины или нет. "Эй Бык, у тебя за спиной за столиком длинношеие парижанки в жемчугах" "La belle gashe16", и хряп, куриной косточкой, "че?" "Но они же пьют из высоких бокалов с тонкими ножками" "Ох, да хорош меня парить своими мечтаниями, ты не в Новой Англии" но ему никогда не бросить через плечо целую тарелку, как сделал однажды Жюльен в 1944-м, хрясь. Изысканным жестом он взрывает длиннющий косяк. "А здесь не стремно курить?" К десерту он заказывает бенедектин. Бог ты мой, ему скучно. "Когда ж сюда приедет Ирвин?" Ирвин с Саймоном уже на пути сюда, на другом югославском грузовозе, но грузовозе апрельском, когда не бывает штормов. Вернувшись в мою комнату он внезапно вытаскивает свой бинокль и всматривается в море. "Когда же он приедет?" И вдруг начинает плакать у меня на плече. "Что случилось?" "Просто и не знаю", - он плачет по настоящему, без всякого притворства. Он был влюблен в Ирвина много лет, но если вы хотите знать мое мнение, как-то странно все это было. Однажды я показал ему нарисованную Ирвином картинку, два сердечка пронзенных стрелой Купидона, но по ошибке древко стрелы было нарисовано торчащим только из одного сердца, и Хаббард завопил: "Вот оно! Вот о чем я говорю!" "И о чем это ты говоришь?" "Что этот деспотичный тиран может полюбить только свой собственный образ" "Что это еще за любовь такая между двумя взрослыми мужчинами" Это произошло в 1954 году, когда я сидел дома с мамой, и вдруг звенит дверной звонок. Хаббард распахивает дверь, просит доллар заплатить за такси (за которое в конце концов платит моя мама) и потом сидит там с нами совершенно ополоумевший и пишет длинное письмо. После этого-то случая она и стала говорить "Держись подальше от Хаббарда, он тебя погубит". Никогда не видел более странной сцены. Внезапно мама сказала: - "Не хотите ли бутерброд, мистер Хаббард?", но он лишь помотал своей головой и продолжал писать, он писал длинное и путаное любовное послание Ирвину в Калифорнию. А ко мне он пришел, как разъяснил он в Танжере своим скучающим, но и страдающим тоже, голосом "Потому что в эти кошмарные времена единственная связь с Ирвином была у меня через тебя, это тебе он писал длинные письма о том чем он там в Фриско занимается. Все это тягостная проза человечья, но мне нужно было иметь с ним хоть какую связь, и ты был как раз тем самым нужным мне занудой, ты получал от моего прекрасного ангела длинные письма и я должен был увидеть хотя бы тебя, все ж таки лучше чем ничего". Но мне было не обидно, я понимал о чем он говорит, потому что читал Бремя страстей человеческих, завещание Шекспира, и Дмитрия Карамазова тоже. Мы ушли из маминого дома (пристыжено) в бар на углу, где он продолжал писать, пока призрак (который все ж таки лучше чем ничего) заказывал выпивку и молча его рассматривал. Я любил Хаббарда просто за его большую и дурацкую душу. И не то чтобы Ирвин был его недостоин, но все равно никак не могу себе представить, как они могут осуществлять эту свою великую романтическую любовь с вазелином и прочими смазками? Если бы Идиот стал клеится к Ипполиту, чего он не делал, то не было бы и никакого подставного дядюшки Эдуарда, и не на кого было бы скрежетать зубами безумному и милейшему Бернарду. Но Хаббард все продолжал и продолжал писать в этом баре, под взглядом покачивающего головой китайского прачечника с другой стороны улицы. Ирвин недавно нашел себе какую-то девицу в Фриско и Хаббард говорит "Могу представить себе эту христианскую проблядь", впрочем ему нечего было беспокоиться по этому поводу, вскоре Ирвин встретился с Саймоном. "Какой он, Саймон?" спрашивает он теперь, рыдая у меня на плече в Танжере. (О что сказала бы моя мать увидев как старший брат Шерлока Холмса рыдает у меня на плече в Танжере?) Я нарисовал Саймона карандашом чтобы показать ему. Сумасшедшие глаза и лицо. Он не особо мне поверил. "Давай спустимся в мою комнату и дунем пару раз". Так говорил старый Кэб Кэллоуэй17, и это значило "покурим трубочку опиума". Мы только что раздобыли его, попивая для отмазки кофе в Зоко Чико, у типа в красной феске, про которого мне Хаббард секретно (на ухо) поведал что он виновник эпидемии гепатита в Танжерсе (так он на самом деле произносится). Взяв старую банку из под оливкового масла и проделав в ней дырку, потом другую дырку для рта, мы забили красный опиум-сырец в первое отверстие, подожгли его и стали вдыхать огромные синие клубы опиумного дыма. В это время появился один наш знакомый американец и сказал что знает где раздобыть шлюх, про которых я спрашивал. Пока Бык с Джоном Банксом курили опиум, мы с Джимом нашли девочек разгуливавших в больших джалабах под неоновыми сигаретными рекламами, привели их в мою комнату, по очереди трахнули, и спустились опять вниз покурить еще. (Удивительная штука с этими арабскими проститутками, вот она снимает через голову свою чадру, потом длинные библейские одеяния, и вдруг перед тобой остается просто спелая девчонка с распутным взглядом без ничего, только на высоких каблучках - на улице же они выглядят этакими скорбными святошами, одни лишь глаза, эти темные глаза в глубинах целомудренного одеяния...) Позже Бык посмотрел на меня как-то чудно и сказал: "Я что-то ничего не чувствую, а ты как?" "Тоже. Наверное мы уже им просто пропитались!" "Давай попробуем съесть" и мы сыпанули накрошенной сырой О массы в чашки горячего чая и выпили е?. Через минуту уже нас вставило так что полный караул. Я поднялся наверх с пригоршней в руке и накрошил себе еще в чай, вскипяченный на маленьком керосиновом кипятильничке столь любезно купленном мне Быком в обмен за отпечатывание первых нескольких глав его книги. После я провел лежа на спине и глядя в потолок двадцать четыре часа, на который вращавшийся на той стороне бухты маяк святой Марии накручивал полосы спасительного света, на все это плутовское неистовство кривляющихся ртов - ацтекских рож - на его щели сквозь которые видны были небеса - Свет свечки моей - Угас удолбанный священным опиумом - Это и был тот самый "перелом" о котором я говорил, сказавший мне: "Джек, это конец твоих путешествий - Езжай домой - Обзаведись домом в Америке - И хоть это так-то и так-то, а то так-то и так-то, все это не для тебя - Маленькие святые кошки на старых крышах твоего дурацкого родного городка плачут по тебе, Ти Жан - Все эти ребята тебя не понимают, а арабы бьют своих мулов - " (Ранее этим днем я увидел как араб бьет своего мула, и едва удержался чтобы не выхватить у него из рук палку и не избить ею его самого, что вызвало бы беспорядки на каирском радио или в Яффе или повсюду где идиоты избивают своих любящих животных, или мулов, или смертных измученных актеров, вынужденных влачить бремя других людей) - И если нежные женские бедра открываются для тебя, так это для того чтобы ты туда кончил. И кончив, получаешь всю ту же окончательность, вот и все18. Напечатайте это в "Правде". Но я лежал там двадцать четыре, а может и тридцать шесть часов, глядя в потолок, иногда выходя проблеваться в туалет, этой ужасной старой опиумной массой, а из соседней комнаты в это время раздавались поскрипывания педерастической любви, что меня в общем-то не особо беспокоило, кроме того факта что на рассвете мило улыбающийся печальный мальчик-латиноамериканец зашел в мою душевую и навалил в биде огромную кучу, которую я увидел утром и ужаснулся, кто еще кроме нубийской принцессы смог бы снизойти до того чтобы вычистить ее? Мира? В Мехико-сити Гэйнс всегда говорил мне что по словам китайцев опиум помогает заснуть, но я спать не мог совсем и только ворочался и ворочался в постели в ужасе (люди отравляющие себя стонут), и я осознал что "Опиум ужасен - Де Куинси19 Боже ж мой - " и еще я понял что моя мама ждет меня чтобы я отвел ее домой, моя мама, мама моя улыбавшаяся когда носила меня в чреве - И каждый раз когда я напевал "Зачем меня ты родила?" (из Гершвина) - она обрывала меня "Зачем ты так поешь?" - и я глотаю последнюю чашу О. Радостные священники играющие в баскетбол во дворе Католической школы за нашим домом, они встают на рассвете и звенят в бенедиктинские колокола, для меня, когда Стелла звезда Морская сияет безнадежно на водах миллионов утонувших младенцев, все еще улыбающихся во чреве морском. Дзинь! Я выхожу на крышу и подавленно пристально гляжу на них всех, священники смотрят на меня. Мы смотрим не отрываясь. Повсюду былые друзья мои звенят в колокола иных монастырей. Вокруг какой-то заговор. Что скажет на это Хаббард? Даже в рясах монашеских все та же безнадежность. И нет успокоения в том чтобы не увидеть более никогда Орлеанского моста. Самое лучшее что можно сделать, это уподобиться ребенку. 56 Но мне ведь очень нравился Танжер, великолепные арабы никогда не глазевшие на меня на улице, державшие свои глаза при себе (в отличие от Мексики, которая вся из глаз), моя прекрасная мансарда с верандой на черепичной крыше, выходившей на маленькие мечтательные испанско-марокканские домишки и пасущуюся на пригорке стреноженную козу - С видом за этими крышами на волшебную Бухту простирающуюся до самого окончательного Мыса, в ясные дни гримасничающий вдали смутный Гибралтар - Солнечными утрами я сидел у себя на веранде наслаждаясь свои-ми книгами, кефом и католическими колоколами - И даже детскими баскетбольными играми, которые я мог наблюдать склонившись и перегнув-шись - или посмотрев прямо вниз, и тогда мне был виден садик Быка, его кошки, он сам призадумавшийся на минутку на солнышке - А райскими звездными ночами я опирался на ограду крыши (бетонную) и смотрел на море до тех пор пока и довольно часто не замечал мерцавшие корабли из Касабланки, тогда я думал что путешествие это того стоило. Но теперь, на опиумном передозе, в голове моей роились безрадостные мысли обо всей этой Африке, всей Европе, всем мире - как-то так почувствовал я что нужны мне только пшеничные хлопья с молоком у американского кухонного окна с ветреными соснами, что-то вроде того, наверное это был призрак моего американского детства - Должно быть многие американцы, которым вдруг осточертели чужие страны, чувствуют такое детское стремление, как Вульф вспомнивший вдруг лежа и мучаясь в оксфордской комнатушке одинокое позвякивание бутылки молочника на рассвете в Северной Каролине, или Хемингуэй увидевший внезапно осенние листья Анн Арбора в берлинском борделе. Слезы Скотта Фитца, подступившие к его глазам в Испании при мысли о старых отцовских башмаках в проеме дверей фермы. Турист Джонни Смит просыпается пьяный в облезлом стамбульском отеле и плачет о воскресном мороженом с содой в ричмонд-хиллском центре. Так что когда Ирвин с Саймоном в конце концов прибыли для грандиозного торжественного единения с нами в Африке, было уже поздно. Я все больше и больше времени проводил у себя на мансарде читая книги издательства Ван Вик Брукс (о жизни Уитмена, Брета Гарта, и даже Чарльза Нимрода из Южной Каролины), чтобы почувствовать вкус дома, совершенно забывая как совсем еще недавно уныло и безнадежно было мне там, потерянному как слезы в Роаноке Рапидс20. Но именно с тех пор я утерял всякое стремление к дальнейшему поиску во внешнем. Как сказал архиепископ Кентерберийский: "Постоянная отчужденность, желание отойти от сущего, дабы обрести Господа в мире и тишине", что более или менее описывает его собственные чувства (а ведь был он еще и доктором Рамсеем, ученым) по поводу отстранения от этого назойливого как слепень мира. В те времена я искренне поверил что единственным достойным занятием в мире является молиться о благе всех, в одиночестве. У меня было много мистических радостей на этой мансарде, даже когда Бык или Ирвин уже ждали меня внизу, как тем утром например, когда я почувствовал как весь мир живых струится в радости и все мертвое ликует. Иногда я видел как священники разглядывают меня из окон семинарии, куда они приходили чтобы облокотившись на подоконник тоже полюбоваться морем, и мне казалось что они все обо мне знают (радостная паранойя). Я думал что они звенят в колокола с каким-то особенным пылом. Самым лучшим моментом дня было скользнуть в постель с ночником над книгой, и читать лицом к открытому верандному окну, к звездам и морю. Мне было слышно как оно вздыхает там, снаружи. 57 И когда наконец-то оно случилось, это грандиозное и прекрасное прибытие, было очень странно что Хаббард внезапно опьянел и стал махать своим тесаком на Ирвина, который сказал ему прекратить всех тут пугать - Бык ждал так долго, так мучился, и теперь видимо он осознал в своем собственном опиумном переломе что все это на самом деле чушь собачья - Однажды, когда он упомянул очень красивую девушку, встреченную им в Лондоне, докторскую дочку, и я сказал "Почему бы тебе когда-нибудь не жениться на такой вот девушке?" он сказал: "О дорогуша я холостяк, я хочу жить один". Он никогда не хотел жить с кем-нибудь вместе. И проводил в своей комнате часы неподвижно глядя в пустоту, как Лазарус, как я. Но теперь Ирвин хотел чтобы все было путем. Обеды, прогулки по Медине, предложенное им путешествие поездом в Фес, цирки, кафе, купание в океане, вылазки в горы, прямо-таки вижу как Хаббард хватается за голову в смятении. Он продолжал заниматься тем же самым что и раньше: наступало 4 часа дня, и это означало время аперитивов и ежедневных радостей. И пока Джон Банкс и остальные raconteurs топтались по комнате хохоча вместе с Быком, с выпивкой в руках, бедняга Ирвин примостившись на коленях у керосиновой плитки жарил здоровенных рыб купленных им днем на рынке. Время от времени Бык угощал нас обедом в Панаме, но это было слишком дорого. Я ожидал следующей выплаты от издателей в счет аванса, чтобы отправиться домой через Париж и Лондон. Было немного грустно. Бык обычно слишком уставал чтобы выбираться на улицу, поэтому Ирвин с Саймоном начинали звать меня снизу из садика, точно как детстве когда ребятишки кличут тебя в окно "Дже-екии, выходи!", из-за чего глаза мои едва не наполнялись слезами и я просто не мог не спуститься к ним вниз. "Чего это ты стал такой замкнутый ни с того ни с сего!" кричал Саймон. И я не мог им этого объяснить не сказав что они мне надоели, так же как и все остальное, очень странно было бы сказать такое людям с которыми ты провел вместе целые года, и все эти lacrimae rerum21 прекрасного единства во тьме беспросветного мира, поэтому я молчал. Мы изучали Танжер вместе, смешно еще было то что Бык в своих письмах в Нью-Йорк недвусмысленно предупреждал их что они ни в коем случае не должны заходить в магометанские заведения, вроде чайных, куда приходят посидеть и пообщаться с другими, потому что там они будут нежеланны, но Ирвин с Саймоном приехали в Танжер через Касабланку, где уже забредали в магометанские кафе и курили гашиш с арабами, и даже купили немножко навынос. Так что теперь мы заскочили в чудной зал со скамейками и столами, где подростки сидели и дремали, или играли в шашки и пили зеленый мятный чай из стаканов. Самый старший из них был молодым бродягой в свободно свисающем потрепанном одеянии и перебинтованной ногой, босиком, с капюшоном на голове как у святого Иосифа, бородатый, лет двадцати двух, звали его Мохаммед Майе, он пригласил нас за свой столик и вытащил мешочек марихуаны, вмял ее пальцем в длинную трубку, поджег и пустил по кругу. Откуда-то из глубин рваных одежд он достал истертый газетный портрет своего кумира, султана Мохаммеда. Радио пронзительно ревело бесконечными воплями Радио Каира. Ирвин сказал Мохаммеду Майе что он еврей, и это нисколько не смутило ни самого Мохаммеда, ни остальных в этом месте, кайфовейшая туса чуваков и сорванцов, наверное он такой, этот новый восточный "бит" - "Бит" в его первоначальном истинном смысле, в смысле занимайся-своим-делом-и-все-тут - Видели же мы кучки арабских подростков в джинсах оттягивающихся под рок-н-ролльные пластинки в чумовом отстойнике с музыкальным ящиком и кучей игральных автоматов, точно как в Альбукерке (штат Нью-Мексико), или в любом другом месте, и когда мы пошли в цирк целая толпа их стала одобрительно галдеть и аплодировать Саймону, увидев как он смеется над жонглером, они оборачивались, целыми дюжинами, "Хей! Хей!", точно как где-нибудь на танцах в Бронксе (позднее Ирвин путешествовал еще дальше и видел ту же картину во всех странах Европы, и слышал что это происходит и в России, и в Корее). Говорят, единственные кто еще может одним взглядом своим заставить шайку арабских тусарей рассеяться, это старые и скорбные Святые Мужи мусульманского мира, которых тут называют "Те, кто молятся" (Hombres Que Rison), ходящие по улицам в белых одеждах и с длинными бородами. Полицию тут тоже ни во что не ставят, мы видели уличные беспорядки в Зоко Гранде вспыхнувшие в результате спора между испанской полицией и марокканскими солдатами. Бык был тогда с нами. Вдруг ни с того ни с сего бурлящая от ярости желтая толпа полицейских, солдат, стариков в длинных одеждах и джинсовой шпаны нахлынув заполнила переулок от стены до стены, и мы все повернулись и побежали. Я потерял остальных побежав вниз по какой-то улочке вместе с двумя арабскими мальчишками лет десяти, смеявшимися вместе со мной на бегу. Я нырнул в испанскую винную лавку как раз успев проскользнуть под опускаемой хозяином железной скользящей дверью, дзяньк. Пока буйство катилось по улице и вдаль, я заказал себе малагу. Позже я встретил всю тусу за кафешными столиками. "Каждый день беспорядки", сказал гордо Бык. Но с этим ближневосточным "брожением" не все было так просто как утверждали наши паспорта, в которых власти (в 1957-м) запрещали к примеру нам посещать Израиль, что взбесило Ирвина, и не зря, судя по тому факту что арабам было совершенно наплевать еврей он или еще кто, до тех пока он ведет себя как надо, а уж это он умел. Этим-то "международные тусовщики" и отличаются, о чем я уже писал. Одного лишь взгляда на чиновников американского Консульства, куда мы зашли из-за гнусной бумажной рутины, хватило чтобы понять что же не так с американской "дипломатией" повсюду в феллахском мире: - чопорные, лезущие в чужие дела и твердолобые, презирающие даже собственных соотечественников если те не носят галстуков, будто этот галстук и то что он собой выражает что-нибудь значат для голодных берберов приезжающих в Танжер каждую субботу утром, на смиренных осликах, как Христос, везя корзины жалких фруктов или фиников, и возвращаясь в сумерках маячащими неясными силуэтами вдоль холма и железнодорожных путей. Железнодорожных путей, где все еще бродили босые пророки и учили встречных детишек Корану. Почему американский консул никогда не заходил в тот пацанский зальчик, где сидел и курил Мохаммед Майе? и не подсаживался к сидящим на корточках на задворках пустых зданий старым арабам, разговаривавшим руками? почему он не делал ничего такого? Вместо этого жизнь их заполнена частными лимузинами, гостиничными ресторанами, приемами в пригородах, бесконечным лицемерным отторжением во имя "демократии" всего того что суть сила и соль каждой земли. Мальчишки-нищие спали положив головы на столы, пока Мохаммед Майе передавал трубку за трубкой крепкого кефа и гашиша, объясняя нам свой город. Он показал за окно на мостовую под окнами "Море иногда доходило сюда". Старая метка потопа, он все еще здесь, потоп, у дверей. Цирк был фантастической североафриканской мешаниной феноменально шустрых акробатов, таинственных глотателей огня из Индии, белых цыпочек взбирающихся по серебряным лесенкам, безумных комедиантов которых мы совсем не понимали, и велосипедистов которых Эд Сэлливан не видывал, а зря, стоило бы. Это было как в "Марио и волшебнике"22, ночь терзаний и аплодисментов, закончившаяся какими-то зловещими чародеями, которые никому не пришлись по вкусу. 58 Мои деньги наконец-то пришли и пора уже было отправляться, но вот бедный Ирвин кличет меня в полночь из садика "Спускайся вниз, Джее-кии, здесь у Быка в комнате большая тусовка чуваков и девиц из Парижа". Это было точно также как в Нью-Йорке, или Фриско, или в любом другом месте, они толкались везде в марихуанном дыму, болтали, томные девы с длинными тощими ногами в широких брюках, мужчины с бородками-эспаньолками, все это в конечном итоге зануднейшая мура, в те времена (в 1957 году) еще даже не получившая официального названия "разбитое поколение". Как только подумаю что я ведь принял во всем этом самое живое участие, как раз в этот момент рукопись "Дороги" набиралась в типографии для близящейся публикации, а меня уже тошнило от всех этих дел. Нет ничего более тоскливого чем "крутость" (не ирвиновская отстраненность, или Быка, или Саймона, которая есть лишь отражение природного спокойствия) но крутость показная, а на самом деле скрывающая твердолобость и неспособность человеческого характера справляться с явлениями сильными и интересными, что-то типа такой социологической крутизны, которая вскоре на какое-то время станет последним писком моды для молодежных масс среднего класса. В ней есть даже некоторый оттенок оскорбляющей враждебности, хотя может это не нарочно, так например когда я сказал парижской девчонке, только что по ее словам прибывшей с тигриной охоты вместе с персидским шахом, "Ты что, правда сама тигра подстрелила?", как она одарила меня таким ледяным взглядом, будто я только что попытался поцеловать ее у окон Школы Драматического Искусства. Или уличить охотницу во лжи. Или еще что-то подобное. И мне оставалось только сидеть на краю кровати в полном отчаянии как Лазарус, слушая их чудовищные "типа" и "типа, втыкаешься" или "у, чума" и "ништяк, чувак" и "оттяжно" - Все это вскорости распространится по всей Америке вплоть до университетских кругов, и будет отчасти приписываться и на мой счет! Но Ирвин не обращал на все это внимания, он просто хотел знать что у них на уме. На кровати лежал растянувшись, будто совсем коньки отбросив, Джо Портман, сын известного писателя на темы путешествий, он сказал мне "Я слышал ты в Европу собираешься. Хочешь поехали вместе на пароме? На этой неделе купим билеты" "Окей" Все это время парижский джазист объяснял что Чарли Паркеру не хватало собранности, и что джазу необходимо для придания ему глубины влияние европейской классической музыки, что заставило меня спастись наверх, насвистывая "Кашу со свининой", "Au Privave" и "Я оттянулся". 59 После долгой прогулки вдоль линии прибоя и вверх на берберские холмы, откуда я увидел сам Могреб, я в конце концов собрал вещи и купил себе билет. Могреб это арабское имя этой страны. Французы называют ее La Marocaine. Мальчонка чистильщик обуви на берегу произнес это название, яростно выплюнув его и сверля меня свирепым взглядом, попытался продать мне похабные открытки и умчался потом гонять мяч на прибрежном песке. Несколько его дружбанов постарше сказали мне что не могут раздобыть для меня одну из юных девочек на пляже, потому что они ненавидят "христиан". Но не хочу ли я мальчика? И мы с мальчиком чистильщиком наблюдали за гомиком американцем злобно рвущим похабные открытки, разбрасывая кусочки по ветру на бегу, убегающим с пляжа прочь и плачущим. Бедный старый Хаббард был уже в кровати когда я собрался уезжать, и он выглядел по-настоящему огорченным когда принялся трясти меня за руку и сказал: "Береги себя, Джек", произнося мое имя чуть насмешливо и напевно, пытаясь этим смягчить серьезность прощания. Ирвин с Саймоном махали мне с пристани, пока паром отчаливал. Оба они нацепив очки потеряли в конце концов из виду волны моего корабля, завернувшего и взявшего курс на иные воды за Гибралтаром, во внезапно выпучившуюся прорву гладко стеклянной округлости. "Бог ты мой, Атлант все еще стонет под всем этим". Я редко видел Портмана за время пути. Мы оба пребывали в одинаково плачевной мрачности, распростершись на застеленных мешковиной койках в окружении французской армии. На соседней койке лежал молодой французский солдат, за все эти дни и ночи не сказавший мне ни слова, он просто лежал там уставясь на пружины верхней койки, ни разу не встав вместе со всеми в очередь за фасолевой похлебкой, он не делал вообще ничего, даже не спал. Он возвращался домой со службы на Касабланке, или может быть даже с алжирской войны. Я вдруг подумал что он скорее всего на игле. Его не интересовало вообще ничего кроме собственных мыслей, даже когда три пассажира-мусульманина, которых занесло на верхние койки с нами, французской армией, вдруг вскакивали посреди ночи и начинали невнятно бормоча поглощать свои блудливые обеды из бумажных кульков: - Рамадан. Нельзя есть до наступления скольких-то там часов. И я в очередной раз подумал до чего ж все-таки стереотипно подается "мировая история" со страниц журналов и газет. Вот три жалких тощих араба мешают спать ста шестидесяти пяти французским солдатам, вооруженным к тому же, посреди ночи, и все же ни один сержант или младший лейтенант не закричит им "Tranquille!23" Они беспрекословно сносили все это неудобство и шум, куда как уважительно по отношению к вере и личной неприкосновенности этих трех арабов. Так чего ради тогда эта война? Днем на наружной палубе солдаты пели, поедая фасоль из своих рационных котелков. Мимо пронеслись Болеарские острова. Иногда казалось что солдаты с нетерпением ожидают чего-то радостного и волнующего, дома, во Франции, особенно в Париже, девчонок, восторгов, возвращений, развлечений и неизвестной своей будущности, или счастливой и совершенной любви, чего-то такого, а может просто Триумфальной Арки. И какие бы представления о Франции или о Париже не грезились американцу, в особенности никогда там не бывавшему, все они посещали и меня: - и даже о Жане Габене сидящем покуривая на крыле раздолбанной машины на автомобильной свалке, скривив губы в героическом галльском "Ca me navre"24, что заставляло меня трепетать как подростка при мысли обо всей этой Франции в дымке, Франции истинной подлинности, или даже о мешковатых штанах Луи Жувэ поднимающегося по лестнице дешевого отеля, или банальная мечта о длинных ночных улицах Парижа полных радостных передряг в духе какого-нибудь фильма, о внезапной прекрасности влажного плаща с беретом, вся эта чепуха, совершенно испарившаяся когда следующим утром я увидел ужасные известково белые холмы Марселя в тумане, и мрачный собор на одном их них заставивший меня прикусить губу будто я забыл собственное дурацкое воспоминание. Даже солдаты были печальны, спускаясь вереницей с корабля в таможенные будки, после того как несколькими нудными каналами мы пробрались к нашему причалу. Воскресное утро в Марселе, куда ж теперь нам податься? Кого-то ждет пышная гостиная, кого-то бильярдная, кого-то комната на втором этаже, вверх по лестнице загородного домика возле шоссе? Кого-то квартира третьего этажа. Кого-то кондитерская лавка. Кого-то дровяной склад (угрюмый, как дровяные склады на рю Папино в Монреале). (На первом этаже того загородного домика живет зубной врач). Кого-то наверное даже длинная нагретая солнцем стена в бургонской глуши, ведущая к тетушкам в черном, строго разглядывающим тебя сидящего в их гостиной? Кого-то Париж? Кто-то будет продавать цветы на Лез-Аль пронзительными зимними утрами? Кто-то станет кузнецом неподалеку от рю Сен-Дени и шлюх в черных мехах? Кто-то будет днями бездельно слоняться в районе киношных шапито рю Клинанкур? Кто-то насмешливо балясничать по телефону из ночного клуба на Пигаль, пока на улице сыпет дождь со снежной крупой? Кто-то станет грузчиком в темных винных погребах рю Рошешуар? На самом деле я этого не знаю. Я сошел с корабля один, с моим большим рюкзаком, в сторону Америки, дома моего, моей собственной промозглой Франции. 60 В Париже я сидел за уличными столиками кафе Бонапарт разговаривая с молодыми художниками и девушками, на солнышке, пьяный, только четыре часа как в городе, и вот через площадь Сен Жермен размахивая руками топает Рафаэль, видит меня за целую милю и орет "Джек! Вот ты где! И вокруг тебя тысячи девушек! Чего ж ты такой грустный? Я покажу тебе Париж! Здесь повсюду любовь! Я только что написал новое стихотворение, оно называется Перу!" (Пе-уу!) "У меня есть девушка для тебя!" Но даже сам он понимал что это всего лишь шутка. Но солнце припекало, и нам было так хорошо вновь пьянствовать вместе. "Девушки" были стервами студентками из Англии и Голландии, только и дожидающимися как бы побольнее задеть меня и обозвать засранцем, как только станет очевидно что я не собираюсь несколько месяцев обхаживать их с записочками-цветочками и отчаянными посланиями. Я просто хотел чтобы они раздвинули свои ноги в обычной человеческой постели, а потом выкинули это из головы. Бог ты мой, после Сартра такие штучки в романтическом экзистенциалистском Париже не проходят! Позже эти же девы будут точно также сидеть в других мировых столицах, и томно говорить окружающей их свите латинян "Я просто ожидаю Годдо, чувак". По улице туда-сюда расхаживали по-настоящему улетные красавицы, но все они шли куда-то еще - где их поджидает по-настоящему изысканный молодой француз, трепещущий огнем надежд - Долгое же время понадобилось бодлеровой тоске чтобы накатить волною обратно из Америки, но это случилось, начиная с двадцатых годов. С утомленным жизнью Рафаэлем мы мчимся купить большую бутылку коньяка и утаскиваем с собой рыжеволосого ирландца с двумя девушками в Буа де Булонь (Булонский лес), пьянствовать и трепаться посиживая на солнышке. Своими косеющими пьяными глазами я все же успеваю заметить этот изысканный парк, и женщин, и детей, прямо как у Пруста, радостных как цветы их города. Я замечаю что парижские полицейские бродят маленькими группами, заглядываясь на женщин: чуть где что не так как они появляются там целой толпой, и конечно же эти их знаменитые накидки-перелины со спрятанными дубинками. Так мне и хотелось бы врубаться в Париж, в одиночестве, маленькими личными наблюдениями, но меня затянуло на несколько дней в точности те же самые расклады что и в Гринвич Виллидж. Потому что Рафаэль потом ведет меня встречаться с какими-то злобными американскими битниками на квартирах и в барах, и вот опять все "круто", только сейчас Пасха, и в окнах фантастических парижских кондитерских плавают трехфутовые шоколадные рыбы. Но мы все нарезаем круги вокруг Сен-Мишель, и Сен-Жермен, и кружимся и кружимся, пока точно так же как в Нью-Йорке не остаемся с Рафаэлем ночью на улице, задумавшись куда же нам теперь деваться. "Сейчас бы самое оно наткнуться на мочащегося в Сену Селина, или раздолбать несколько кроличьих клеток" "Мы идем к моей девушке, Нанетте! Я отдам ее тебе". Но когда я ее вижу, я понимаю что он никогда мне ее не отдаст, она потрясающая трепетная красавица и по уши влюблена в Рафаэля. И мы вместе весело отправляемся отведать шишкабопа с бопом на закуску25. Всю ночь я занимаюсь тем что перевожу ему ее французские признания, в том как она его любит, а потом ей его английские, что он знает это, но. "Raphael dit qu`il t`aime mais il veux vraiment faire l`amour avec les etoiles! C`est ca qu`il dit. Il fait l`amour avec toi dans sa maniere drole" ("Рафаэль говорит, что он любит тебя, но больше всего ему хочется заниматься любовью со звездами, так он сказал, он занимается любовью и с тобой, но по своему, на свой чудной манер") И милашка Нанетта шепчет мне на ухо в шумном арабском коктейль-баре: "Dit lui que ma soeur vas m`donner d`l`argent demain" ("Скажи ему что сестра завтра даст мне денег") "Рафаэль, отдай лучше ее мне! У нее нет денег!" "А что такое тебе она сказала?" Рафаэль смог влюбить в себя девушку, даже не будучи способен говорить с ней. Все это кончается тем что кто-то похлопывает меня по плечу, и я просыпаюсь лежа головой на стойке бара, где в это время играют "прохладный" джаз. "Пять тысяч франков, пожалуйста". Пять тысяч франков из моих восьми, ухнули все мои отложенные на Париж денежки, оставшиеся три тысячи франков составляли (тогда) 7,5 долларов - этого как раз хватит чтобы добраться до Лондона, взять у моего английского издателя денег и отплыть домой. Я страшно зол на Рафаэля за то что он вынудил меня потратить все эти деньги, и вот он опять орет на меня, за то что я такой жадный и вообще полное ничтожество. Мало того, пока я лежу там у него на полу, он всю ночь занимается любовью с Нанеттой, а она только всхлипывает. Утром я смываюсь оттуда под предлогом что меня в кафе ждет девушка, и никогда больше не возвращаюсь. Я просто брожу по Парижу с рюкзаком за спиной, и выгляжу так странно что даже шлюхи с Сен Дени не смотрят на меня. Я покупаю билет до Лондона и наконец-то уезжаю. Но в конце концов в пустом баре, куда я захожу на чашечку кофе, я встречаю парижанку моих грез. За стойкой только один бармен, приятный такой на вид парень, и вот дразняще медленной праздной походочкой заходит красавица парижанка, руки в карманах, и говорит, просто "ca va? La vie?26" Явно бывшие любовники. "Qui. Comme ci comme ca27" И она сверкнула такой мимолетной слабой улыбочкой, стоящей больше всего ее обнаженного тела, настоящей философской такой улыбкой, ленивой, любящей и принимающей все, даже дни затяжных дождей, или шляпку на набережной, ренуаровская женщина у которой нет иного занятия кроме как пойти навестить своего старого любовника и поддразнить его вопросом про жизнь. Впрочем, такие встречаются и в Ашкаше28, и в Форест Хиллс, но какая это была походка, какая ленивая грациозность, будто ее преследует любовник на велосипеде от самого железнодорожного депо и ей на это решительно наплевать. В песнях Эдит Пиаф поется о таких парижских женщинах целыми днями нежащих свои волосы, на самом деле скука смертная, кончающаяся внезапными истериками из-за денег на шубку, разносящимися из окна столь громогласно, что даже печальная старая Surete29 в конце концов приходит пожать плечами на эту трагедию ли, красоту ли, помня о том что нет ничего ни трагичного, ни прекрасного, а есть лишь парижская скука, и любовь, потому что больше совсем нечего делать, правда - Парижские любовники отирают пот со лбов и разламывают длинные хлебные булки в миллионе миль от Готтердаммерунга30 на той стороне Марне31 (кажется мне) (никогда не встречавшему Марлен Дитрих на берлинской улице) - Я приезжаю в Лондон вечером, вокзал Виктория, и сразу иду в бар называющийся "Шекспир". Но с таким же успехом я мог зайти и в Шраффт32: - белые скатерти на столах, тихонько позвякивающие бармены, дубовые панели с рекламами портера, официанты в смокингах, ох, я спешу побыстрей убраться оттуда и иду бродить ночными улицами Лондона, таща все тот же рюкзак за плечами, и бобики33 провожают меня глазами, с той странной застывшей ухмылкой что так хорошо мне запомнилась, говорящей: "Смотрите-ка на него, да это ж ясен перец Джек Потрошитель вернулся на место своих преступлений. Не спускайте с него глаз пока я буду звонить Инспектору". 61 А может они в чем-то и правы, потому что пока я шагал сквозь челсийские туманы в поисках рыбы с жареной картошкой, в полуквартале передо мной шел бобби, передо мной неясно маячила его спина с высокой фуражкой, и бросающий в дрожь стих вдруг пришел мне в голову: "Кто задушит бобика в тумане?" (не знаю уж и почему, просто потому что был такой туман и он был ко мне спиной, а на ногах у меня были вкрадчивые полевые ботинки на мягком ходу, как у разбойника) - А на границе, то есть на таможне на берегу Ла-Манша (в Нью-Хейвене), они поглядывали на меня так странно будто были со мной знакомы, и потому что в кармане у меня было только пятнадцать шиллингов (два доллара) они прямо-таки стеной встали чтобы не допустить меня в Англию, И смягчились лишь когда я предоставил доказательства что я американский писатель. Впрочем, даже тогда бобби стояли глядя на меня с едва заметной злобной улыбочкой, потирая с умным видом свои подбородки, будто желая сказать "Видали мы таких типов", хотя если б я появился вместе с Джоном Банксом, меня уже давно засадили бы в тюрягу. От Челси повлек я во мглистой ночи горестный рюкзак свой через весь лондонский центр, и совсем уж без сил добрался до Флит-стрит, где ей Богу не вру видел старого 55-летнего будущего Жюльена, кривоногого светловолосого шотландца, прямо из Глазго Таймс, покручивающего себе ус в точности как Жюльен (который тоже шотландских кровей), спеша мельтешащими проворными ногами газетчика в ближайший паб, под названием Король Луд, испениться пивом бочек британских - Вот идет он в свете уличного фонаря, под которым прогуливались Джонсон с Босуэллом, в твидовом костюме, "к ма-аамочке знаа-ете ли"34 и все дела, погруженный в новости Эдинбурга, Фолклендов и Лира. Мне удалось занять пять фунтов у моего английского агента прямо у него дома, и я поспешил сквозь Сохо (субботним вечером) найти себе комнату. И пока я стоял там перед магазином с пластинками, разглядывая обложку альбома с американской бессмысленной тусовочной рожей Джерри Маллигана, ко мне подвалила целая толпа тедди35 высыпавшая вместе с тысячами других из клубов Сохо, вроде марокканских тусарей в джинсах, но при этом все превосходно одетые, в жилетах, отутюженных брюках и начищенных ботинках, они сказали "Слышь ты ч?, Джерри Маллигана зна-а-аешь?" Как они меня запеленговали в моих обносках и с рюкзаком, я уж и не знаю. Сохо это такой лондонский Гринвич Виллидж, там полно грустных греческих и итальянских ресторанчиков с клетчатыми скатертями при свечах, и джазовых местечек, ночных клубов, баров со стриптизом и прочими делами, где десятки блондинок и брюнеток околачиваются чтобы подзаработать: "Слышьте, кексы", но никто из них даже не глядит в мою сторону, потому что я так ужасно одет. (Я приехал в Европу в обносках, думая что буду проводить ночи в стогах сена с хлебом и вином, нету больше этих стогов). "Тедди бойз" это английский эквивалент наших тусовщиков, они ничего общего не имеют с "Рассерженными молодыми людьми36", которые были вовсе не уличными персонажами покручивающими цепочки брелков на углах, а университетски образованными интеллектуалами из среднего класса, в большинстве своем изнеженными декадентами, а даже если и не изнеженными, то скорее политического толка, нежели артистического. Тедди же это щеголи уличных углов (есть и у нас такой особый тип тусовщиков, тщательно или хотя бы с претензией на тщательность прикинутых, в куртках без лацканов, или в легких голливудско-лас-вегасских рубашках). Тедди пока еще не начали писать, ну или по крайней мере издаваться, и, когда это произойдет, они заставят "рассерженных" выглядеть академическими занудами. Обычные богемные бородачи также в Сохо на виду, но уж они-то были здесь задолго до Доусона и Де Куинси. Пикадилли Серкус, где в конце концов я снимаю комнату в дешевом отеле, это лондонский Таймс-сквер, с той разницей что тут есть очаровательные уличные артисты, танцующие, играющие и поющие за бросаемые им пенни, среди них несколько печальных скрипачей напоминающих о грусти диккенсовского Лондона. А вот что поразило меня не менее всего остального, так это толстые и невозмутимые полосатые лондонские коты, некоторые из них преспокойно себе спали прямо на порогах мясных лавок и входящим приходилось осторожно переступать их, спали прямо на солнце, в опилках, но отвернув нос от грохочущей мешанины трамваев, автобусов и машин. Должно быть Англия это страна кошек, они мирно пребывают на заборах всех задворков Сент-Джонз-Вуда. И пожилые леди нежно кормят их, точь в точь как моя мама кормит моих котов. В Танжере или Мехико-Сити редко-редко можно встретить кошку, разве что поздно ночью, потому что беднота часто ловит их на пропитание. И я чувствую что Лондон благословлен за свою заботу о кошках. Если Париж это женщина пронзенная нацистским вторжением, то Лондон это мужчина который никогда не был никем пронзен, а только курил свою трубку, пил свой портер или хаф-энд-хаф, и благословлял своего кота касанием его урчащей головы. Холодными парижскими ночами стоящие вдоль Сены доходные дома выглядят уныло, также как и доходные дома Нью-Йорка на Риверсайд-Драйв январскими ночами, когда порывы всех ветров Гудзона негостеприимно треплют перебегающих до своего подъезда за углом людей, но ночью на берегах Темзы кажется что есть какой-то знак надежды в поблескивании реки, Ист-Энда на той стороне, что-то неугомонно английское и обнадеживающее. Во время войны я тоже бывал в нутряной Англии, на этих немыслимо зеленых просторах призрачных лугов, где велосипедисты застыли в ожидании на железнодорожных переездах чтобы попасть домой в домик с соломенной крышей и очагом - и я полюбил ее. Но у меня не было ни времени ни желания оставаться здесь, я хотел домой. Идя однажды ночью по Бэйкер стрит, я на полном серь?зе принялся искать адрес Шерлока Холмса, совершенно забыв что он был всего лишь выдумкой Конан-Дойля! Я получил свои деньги в конторе агентства на Стрэнде, и купил билет до Нью-Йорка на голландский корабль С. С. Нье-Амстердам отправлявшийся из Саутгемптона этим же вечером. 1 Это из Библии, сон Иакова о том как с небес спустилась лестница и к нему пришел Господь, рассказавший что все будет хорошо. Подробности - Бытие 28:10-15. 2 Стелла Марис (лат) - Звезда морей. 3 Peligroso - по-испански "опасный". 4 В другой книге Керуака есть такой объясняющий эту белиберду пассаж: "История мира кровава, печальна и безумна... Джон Рандольф говорил что Эдуард Ливингстон сияет и смердит как тухлая макрель (селедка - это я изменил чтобы по-русски) в лунном свете, и Наполеон называл Талейрана шелковыми чулками полными грязью" Видимо эта фраза очень нравилась Джону Рандольфу, американскому конгрессмену 19-го века, потому что однажды он обозвал другого конгрессмена, Генри Клея, "Это человек больших талантов, но совершенно продажный. Он сияет и смердит как тухлая макрель в лунном свете". В чем смысл обзывания Талейрана "чулками" мне тоже непонятно. 5 Имеется ввиду голливудское кладбище, где похоронены знаменитые киноактеры и режиссеры. Быть похороненным там - символ успеха. 6 Дом у Хаксли и впрямь сгорел на старости лет, в 1961 году, погибло много нужных рукописей. 7 Beau Geste (фр.) - подвиг. 8 Казба (Casbah) - в Северной Африке центр старого города, место плотной застройки, где скапливается больше всего народу. 9 Из Библии, лестница Иакова (см. сноску 1). "Jacob`s ladder". Можно перевести и как лестница, и как трап. 10 Бык Хаббард - это на самом деле Уильям Берроуз. 11 "Твой новый американский друг? Он мальчиков любит?" "Нет, он любит девочек" "Почему?" "Он с ними лучше справляется!" 12 Доктор Мабузе - персонаж книги Норберта Жака и известного фильма Фрица Ланга "Доктор Мабузе, игрок". Фильм - ужастик, и доктор Мабузе - убийца, убивающий просто так, без причины. 13 На самом деле "Голый завтрак", а Бык - Берроуз. Не читайте, говно книга. 14 В тексте "knaow mother" - поддразнивание британского произношения "know mother", по-русски передать я этого к сожалению не в силах. 15 Тут, однако, мой переводческий облом: В оригинале (кто может оценить): "There she is juggling me sweetbreads with her tongue!" "Sweetbreads?" "Not pumpernickel, ducks." Sweetbreads - это ягнячьи потроха в кишках, видимо круглой формы, поэтому мужские яйца напоминает. Но дословно - "сладкие хлебцы" Pumpernickel - тяжелый ржаной черный хлеб, у немцев. Продолговатой формы, поэтому здесь имеется в виду хуй. Все вместе - забавный британский сленг, перевод значительно скучнее, и более громоздкий. 16 Классные поблядушки (канадско-французский, в моем вольном переводе). 17 Кэб Кэллоуэй - известный джазист. 18 В оригинале - the fact that the sweet little box bent back is only a fact for come. Come comes, and`s done. Sweet little box (милая маленькая коробочка) - такая американская фигура речи, подразумевается женская вагина. Этот факт (не сразу и с большим трудом мною обнаруженный), поверг меня в такое изумление, что я решил сделать эту сноску. Come - оргазм. И на самом деле перевод фразы come comes, and`s done не совсем точный, прибавил я тут немного фатализма, да и все остальное несколько изменено, чтобы по-русски читалось. 19 Де Куинси Томас (1785-1859), английский писатель. Предшественник декадентства (автобиография "Исповедь англичанина-опиомана", 1822) - говорит моя энциклопедия. 20 Роаноке Рапидс - известные в Америке водопады. 21 Lacrimae rerum (искаж.лат.) - слезы сущего. 22 Новелла Томаса Манна "Марио и волшебник". В ней Марио приходит на цирковое представление, на выступление зловещего и уродливого фокусника синьора Чипполы. Он забавляет публику тем что выставляет на посмешище отдельных ее представителей, используя гипноз и кнут он заставляет их выполнять свои нелепые приказы, под смех остальных. Он гипнотизирует Марио и издевается над ним всю ночь, а потом пробуждает его от транса. От огорчения Марио убивает волшебника двумя выстрелами. 23 Тихо! (фр.) 24 Это меня огорчает (фр.) 25 Shishkabop - арабское мясное блюдо (вспомните "наш" кебаб, или шаурму). Боп (бибоп) - стиль в джазе. 26 Как делишки? Как жизнь? 27 Да так. Живу потихонечку. 28 Ашкаш - маленький городишко в восточном Висконсине. 29 Surete (фр.) - верность, надежность, безопасность, мне кажется что здесь имеется в виду старая консьержка в доме. 30 Gotterdammerung - так по-немецки называется последняя битва в германской мифологии, в которой мир будет уничтожен в сражении между силами зла и богами. Боги в этой битве будут побеждены. Другими словами, Армагеддон германских мифов. 31 на той стороне Марне - имеется в виду в Германии. Марне - это река на которой в первую мировую войну шли очень сильные бои, там немецкое наступление и было остановлено. 32 Шраффт - сеть американских закусочных, типа кафе-мороженого, никель, глянец, неинтересно. 33 Bobbies - английское прозвище полицейских, как "cops" в Америке, или "менты" у нас. 34 В тексте "knaows mothah" - имитация британского выговора, еще сильнее выраженная чем раньше (см. прим. 11). 35 Была такая туса в Англии 40-50х, очень по внешним признакам похожая на наших стиляг тех же времен, с них стиляги и содрали свой стиль собственно. 36 Angry Young Men - "группа молодых писателей в Великобритании после 2 Мировой Войны, резко критикующие ценности высшего и среднего классов" - говорит вебстеровская энциклопедия.