"Признание"
автор Ирина Федорова

Главная>>Библиотека>>Книги>>Материалы>>Творчество>>Коллективное>>666>>Лит.раж>>Миша>>СК>>Настя>>Оля

1. Что рассказала Аманда Руперту, пока она сидела в кабаке:

В детстве я была так хороша, как ангел. Все думали, что я спустилась с небес, и навожу здесь ревизию. И Кёлинг был в меня влюблен. Он даже остриг ради меня свои волосы, а ведь они были самостоятельными и очень живыми существами; ему (и им!) было очень больно. Но... я не понимала таких чувств! - Ведь я была действительно как не от мира сего и жаждала другой справедливости. Как бы воды, которая вечна. - И он даже почти согласился, почти понял меня! Вот тогда-то он и отстриг свою силу - да, они могли бы скрутить и опутать любого, они могли мгновенно вырастать, ну, может быть, не совсем по его воле, а, например, когда он что-то такое чувствовал или хотел. Правда, он мог заставить себя хотеть, напрячься, - и тогда они наливались соком; а еще лучше было, когда он сидел, забывшись, а волосы сами начинали шевелиться в такт его мыслям, либо, соскучившись, затевали что-то свое, - ну, игры, или догонялки. Когда он отстриг их... (а сделал он это потому, что понял, что сможет только сжечь себя ради меня, и ничто иное, никак иначе он не сможет слиться со мной, ну, грубо говоря, допрыгнуть до меня, ведь "я такая небесная", а "он такой земной", и что "сам" он никогда не сможет над собой "восторжествовать", поступиться своей плотью, всем своим красным. И он - с отчаянья! - решил, что все дело в них, в его волшебных волосах (ну да, я признаюсь, я ведь любила их, любила, но боялась, потому что они были такие... да, такие необузданные) - да, и он откромсал их, одним махом, без звука, только зубы сильнее сжал, а они так еще как будто удивились, медленно - как будто с сомнением - упав на землю, с секунду полежали врассыпную - словно не веря в такое предательство со стороны своего господина, - а потом слились в один стебель, вытянулись в тоненькую ниточку, - и ушли под землю, как одна слеза...(а ведь они были такие золотые, с зеленью по большей части, а вообще они переливались разными цветами, иногда пускали невозможные усики, бутончики - это когда Кёлинг внезапно радовался; стебельки с листиками, - когда он что-то задумывал, а задумывал он тогда только светлое и прекрасное). Он, помнится, с тех пор как меня встретил, всегда одевал женское платье, красное притом, ну, чулки, каблуки и так далее, - чтобы быть похожим на меня, наверное, а еще: ему, его телу было таким образом неудобно, что способствовало усмирению... Да.

Вот я сейчас думаю: а ведь ему не надо было ничего такого делать, а просто бы дал волю своим волосам, и они сами бы нашли меня, оплели бы и обняли, одной темной, золотой волной. Так и чувствую, как бы они пробирались своими усиками по моей спине, расцвели бы красным над щекой, стянули бы запястья узорными браслетами, окружили бы всю меня своим ласковым лесом, и с какой радостью я бы утонула и растворилась в нем! стала бы одной из птиц, поющих на этих вечных ветвях... Они ведь были очень умны, гораздо умнее его. Но он намеренно держал их от меня подальше - чтобы они как можно меньше меня касались - он думал, что так лучше... Ну что ж... Они отомстили ему. И после этого необдуманного акта Кёлинг рухнул в обморок, как будто это его отрезали от источника питания, а не наоборот, из его головы долго и упорно вытекало что-то темное и густое, после чего - где-то только через неделю - образовались страшные чёрные рубцы, чуть ли не во всю голову. И он не узнавал даже меня сначала. Но когда узнал, то очень передо мной робел, и как бы даже боялся (Наверное, моего презрения! Боже мой, да у меня и в мыслях такого не было!) Он стал такой слабый и полупрозрачный, а волосы, ну, в смысле, то, что у него было вместо них, еще долго не росли, так что он был почти лысый, если не считать этих черных рубцов - да уж, как после пожара. Потом, через месяц, они стали распухать, и только спустя некоторое время я поняла, что это-то и будут новые его "волосы". От этого ужаса я убежала домой и долго не знала, что делать - сердце так и билось, я дрожала и задыхалась, чуть-чуть не плача. Тем временем новые волосы отрастали, и Кёлинг начинал становиться сильнее.

Но даже тогда я еще не понимала его истинных намерений, а именно: того, что он действительно решил себя сжечь. Ведь пепел я смогла бы хотя бы вдохнуть, ну то есть оставить в себе, ну то есть якобы навсегда.

Мы после его болезни стали видеться редко - но все из-за него: я-то была полна любопытства... ну, может быть, еще и, наконец осознанной, любви... и еще... прощения. Да я и сама готова была плакать около него и виниться, круглые сутки. И когда он наконец пришел ко мне в тот день, я была так бесконечно рада, что не сумела высказать этого иначе, чем всем своим видом; но вот именно, что он на меня не смотрел, он опускал глаза и что-то говорил несвязно и нескладно, но я этого не слышала, только смотрела и вбирала его глазами; а потом он подошел, взял меня обеими руками за шею - спереди и сзади, а пальцы его были такие мягкие, они могли гнуться в суставах, в какую угодно сторону, и своей гибкостью показались мне продолжением его загадочных волос, - да, даже его волосы не взяли бы меня за шею нежнее, и я почувствовала такую легкость и просветление - если бы только он взглянул на меня! - ведь я чуть не плакала, не верила своему счастью, мне все вдруг показалось просто до невозможности; но он не поднял глаз, а только поцеловал меня - и это было само отчаяние и сама решимость - хотя и медленно, но сухими, сухими губами! И только его пальцы были живы и чувствовали, как переливаются во мне кровь и нежность, но - почему же они не сказали этого ему? или он заранее решил их не слушать? - и поэтому я не сразу поняла, что он ушел: я была в забытьи; на моем горле, на коже оставался еще солнечный свет его пальцев, и вот тут-то я услышала крик.

Кричал, разумеется, не он; а он... выбежав, я увидела, как он мечом, которым стали его руки - одним, золотым мечом - рассек себе грудь вертикально, а потом руками - уже руками - с силой распахнул свои ребра, как раскрывают створки двери, и в этот момент он уже держался над землей, а из его груди вырвалось что-то, что, наверно, пронзило землю насквозь, но это был уже не он, сплошной, стремительный столб огня. Он, ну или то, чем он уже стал, раскинул руки, и этим образовал горизонтальную перекладину света - и все это произошло быстрее, чем скажешь "раз, два, три". На секунду я увидела, как этот кто-то, весь золотой и уже крылатый, смотрит на меня: с уничтожающей любовью, и тут же вис и Кёлинг, и я наконец поняла, что это я распяла его, распинала всегда, ежедневно, и что тогда, когда он остриг свои волосы, он всего лишь дал понять, некий знак - в первую очередь себе, что все-таки решился принять эту чашу, эту свою судьбу - сжечь себя. А ведь он был такое чудо! И это все предстало передо мной в одно мгновенье, и лишь успела я на все это взглянуть, - как это гигантское пламя сжалось в точку и пропало бесследно. Я подумала, что пропал и Кёлинг, но он лежал здесь, изможденный и бездыханный, с ножом в сжатом кулаке и с собственным перерезанным горлом. И я поняла, что ему уже больше ничего не было нужно, что ему теперь лучше, чем кому бы то ни было: он получил свое счастье.

Что же со мной потом было! Даже плакать я не могла, я ходила как сомнамбула, до меня постепенно (постепенно - это я делала, чтобы не разрыдаться) все доходило - и моя наивность, и его ежесекундная внутренняя война. И я поняла, что этот огонь был действительно самый чистый выход, потому что он действительно к тому времени уже сгорел, и даже если бы я сказала ему: "пей, сколько хочешь", он бы только усмехнулся, ну а потом присел и заплакал, потому что был уже насквозь бессилен.

Конечно же, все разбежались, ведь уже начинало темнеть, да и вообще. И я была уже не я, я стала спокойна; я взяла его нож. Я разрезала его, вдоль и поперек, я внимательно смотрела на него, в последний раз - на то, каким он был изнутри, на все его внутренние органы: на нежные легкие, доверчивые, как его ладони; на его почки, такие несчастные; на тонкие ребра, на желудок - сухой, как старая книга, на его сердце - ставшее таким маленьким. Я запустила руки в него, как в воду, и старалась запомнить и поцеловать каждую мышцу, разбегавшуюся на волокна. Наверное, где-то здесь из меня полились слезы, но они текли стихийно, и я не стала их укрощать, чтобы не отвлекаться. Я разрезала ему все вены и вскрыла все пальцы - чтобы дойти до всех костей. И ничего. Нет, я не нашла никакого объяснения тому чуду, которым являлся он, и я просто уснула, уткнувшись в его - теперь уже содранную кожу. Но я знала, что нельзя ждать рассвета, и чутко проснулась задолго до: я знала, что невозможно видеть, что же я сделала. И я встала и засыпала всё то, что, возможно, когда-то давно было им, - услужливой мягкой землей, и ушла еще затемно - оттуда и навсегда.

Да, и последнее: мне кажется, я знаю, почему еще он это сделал. Его новые волосы. Они ведь были маленькие черные щупальца, а если помнить о перспективах роста, то становится совсем страшно. Он мог просто решить, что нельзя больше ждать, пока они завладеют им целиком и сполна, пустят свои черные корни по всему его телу, когда он уже не сможет им сопротивляться. Кто знает, ведь он мог приходить задушить меня, вернее, его руки ведь вполне могли начать действовать самостоятельно?

2. Ури.

Честно говоря, я никогда не видел ничего красивее её, то есть, этого существа.

И это, быть может, единственная правда.

Она что-то там такое видела. Даже не знаю что же именно (это даже я, даже теперь!). Я всё думал, что уж меня-то, вечного, этим не проведешь. По ночам её "тревожат вампиры". И не кусаться, а просят о помощи. И всё в таком духе. И я думаю, что всё это, конечно, было, - в ней, внутри её темной души. А так - кто бы мог подумать, она ведь такая легкая была, как перо, да, конечно, её ненормальность, она тоже была сразу заметна, но это была такая теплая, тонкая сущность - наверное, это и было самое достойное любви, самое красивое в ней, такая, знаете, "переливающаяся поверхность". И мне нравилось просто смотреть на нее, просто сидеть рядом и смотреть. Что-то такое я тогда одевал? -Ну, может быть. Я теперь не помню. Просто это случилось так внезапно, я даже не знал, что с этим делать, и делал что попало, и сам не замечал. Мне же, ясное дело, никто ничего бы сказать не посмел, как я мог заметить.

Да, волосы. Они у меня были всегда, я их любил; и слушали они меня довольно-таки часто. Они часто причиняли и боль, но я привык, и не чувствовал. Обычно они старались нравиться всем, и у меня такое впечатление, что они умасливали и меня (золотые нити, ласковые сны - ну, вы понимаете), что они были самостоятельными всегда, и понимали всё задолго до того, как стал понимать я. И не однажды я просыпался от острой, жгучей боли в боку. Но это всегда были они. Они о чем-то договаривались, ну, конечно, не словами, а так, как это у них обычно происходило. Обычно их понимать мог только я, но, правда, был ещё один случайный попутчик, который поймал их волны, он тогда в ужасе посмотрел на меня: каково, мол, мне, человеку, владеть такими волосами, влачить такую тяжесть. Он-то предположил, наверное, что это божество. Но я только засмеялся, потому что мне самому тогда показалось это смешно, такая мысль: они ведь были у меня всегда, я сам был всегда - чему же тут удивляться? Но это была и правда. Пока я владел волосами, я владел всем - и землей, и небом, не приходилось даже ничего делать: все знали, что я властен, и всё.

Но вот я начал их подозревать: корыстолюбивые и неверные. Вы бы слышали, какие песни они ей пели. Побудь, русалочка, со мной. Ясно, что она их дословно не понимала, но чувствовать - вполне могла. И они ведь почти привлекли её на свою сторону. Они хотели завладеть ею, и через неё шантажировать меня, ну, чтобы я сам таким образом оказался у них же в плену. И тогда я понял, что они и есть власть. Всё, что мне кажется пустяком, для них - единственная возможность заглотнуть, единственный способ существовать. Злые, темные черви, у которых может быть только одно стремление - владеть.

А ведь это все тоже из-за нее. Я просто забыл о них на время, а они не стали терять его даром, быстро - да уж, здесь они побивали все рекорды! - все сообразив. И это все было так ужасно, когда я это понял, то есть осознал, да, но еще не до конца поверил, я все убегал от истины. А поверил (просто некуда уже было бежать), когда раз сидел с ней, на вполне высоком и красивом холме (там таких было много), она еще рассказывала мне про каких-то розовых птиц, а мне ведь все равно было, о чем слушать, я просто был рядом, я наслаждался свободой, я дышал. А еще ее волосы, они были как изумруд и как крылья: верхние, серьезные перья -гладкие и плотные, потом потоньше, потом пух. Я... очень любил смотреть, как они шевелятся на ветру, от его легкого дыхания. Мне всегда казалось, что стоит ей захотеть, овладеть ими - и они послушно развернутся, она взлетит, оставит только точку в небе, и, главное, ничуть не удивится: это было бы ее естественное движение, ведь она, казалось, всегда летала, была где-то не здесь. И вот тут-то я заметил, что, пока я сам был "где-то не здесь" и скитался вслед за ней, они выросли и независимо и тайно окружили ее со всех сторон, а она сидит и не видит, смотрит вверх, не переставая молоть свою чушь. И тут я услышал их настоящий голос: это был какой-то звериный... нет, не рык, а такое бормотанье, тихое урчанье, но это длилось всего мгновенье, они, хитрые твари, моментально все заметили, и в эту же секунду лежали, маленькие, водяные и смирные, рядом со мной, и верноподданно гладили мне коленки. Но я-то был в шоке: я понял, что не ошибся.

Но даже тогда мне это не приходило в голову, их убить. Это было бы что-то несусветное.

Потом раз мне приснилось, что я стал лыс как куриное яйцо. И еще, я замечал какие-то смутные шевеления в их стане. Теперь я побоялся бы лишний раз дотронуться до них, приказать им что-то, они были как будто заряжены током, какой-то нечеловеческой энергией. И, как следствие, я стал избегать ее: я ведь понял, что они способны были с ней сделать (но даже здесь и теперь я не могу сказать точно, даже себе: а не бегали ли они к ней за моей спиной - когда я спал? не притворялись ли они кем-то еще? Не устраивали ли они ей ловушки - и тем самым и мне?.. ) И, как следствие... Да, я уже говорил, что она была немного не в себе... И вот, не успел я и оглянуться, как она подцепила себе нового... поклонника: один раз я увидел, как она стоит в обнимку с какой-то смуглой девицей на каком-то заднем дворе, что-то ей доверительно нашептывает, причем обе смеются, шейки совсем рядом, как лебеди, как она наглаживает той плечи, разглядывает ее локоны. Я остолбенел от такой неожиданности, дыхание мое перехватило, ведь раньше она была только со мной, я такого и предположить не мог, я готов был взорваться; все было бы еще ничего, если бы она была простая свинарка; но даже в гневе я видел : все, что бы она ни сделала - всё будет другим, то есть, всё может быть совсем другим, всё её может иметь совсем другой смысл - сколько угодно смыслов, и любой застрянет в них, как чужеродный в паутине, потому что любой будет одинаково верен (и лишь она, жестокая, справедливая, безмозглая королева, может порхать по ней безнаказанно, зная необходимость, точное название каждой нити). И я закричал. Да, от отчаяния, что никогда не смогу понять её. Я заревел как бык. Разумеется, они и не услышали - я был еще слишком далеко, они просто удалились, сами, разве что быстро. Я даже не уверен, что она бы меня узнала, если бы и заметила.

И тут я ощутил резкую боль в затылке, как будто кто-то решил прогрызть в нем дыру: мои волосы, они накалились, напряглись, почернели; и, главное, разделились на два цепких и пульсирующих хвоста. Едва взглянув на них, я раскаялся; но ведь было уже поздно: я дал им повод. Они, конечно, сразу расслабились, даже чересчур, как с ними давно не бывало, посерели, стали колыхаться равнодушно, даже не как обычная человеческая грива, а как мертвая занавеска. И я почувствовал, что обречен с этой своей любовью, что все мои стремления тщетны, что если я могу еще владеть собой (хотя и это сомнительно), то ими я управлять давно не в силах. Я убежал, и долго бродил по каким-то лесам и болотам, я чувствовал себя слишком огромным. Я думал, что вот, все эти люди, они меня не трогают, ни о чем не просят. И что я у них вроде нечеловека, с которого и спросить-то нечего, я среди них, но другой породы, и зачем тогда это все. Я думал о ней, и плакал, и плакал. И я "решил" (как будто я еще мог что-то решить!), что, хотя ей везде будет одинаково, хорошо или плохо, не знаю, но чтобы хоть что-нибудь в ней изменить, я унесу её на какую-нибудь гору. Быть может, тогда она запомнит меня.

И с этой мыслью я упал и заснул на месте.

Когда я открыл глаза, было подозрительно тепло. Я огляделся: за ночь вокруг выросли мягкие душные красные цветочки - да, такова была Их особенность. Но самих волос на мне не было; то есть, конечно, были, но что от Них осталось? - лишь белый локон спереди и справа, вполне обычный, то есть, человеческий. Да, они уходили и раньше, но что-то (какой-то холод) подсказывало мне, что на этот раз они не вернутся. И с тяжелым сердцем я пошел в деревню. Я завидел её еще издалека. "Здравствуй, Ури", -- вот что она сказала мне, обернувшись. Это был первый и единственный случай, когда она позвала меня по имени. Между нами оставалось двадцать шагов, и эти двадцать шагов она перепрыгнула чуть не в один миг. Подошла вплотную, смотрела мне в глаза, улыбаясь (я ожидал худшего, всего что угодно: что она не узнает меня вовсе, или же, что еще хуже, посмотрит как на врага, или - что тоже вполне возможно - с ужасом; что отшатнется как от прокаженного, или обольет своим неземным холодом, я так думал потому что это все уже не раз бывало, и что я снова не буду знать, что с этим делать). Но нет же, она засмеялась, взяла мой единственный локон, отвела его в сторону, обцепила мою шею руками, и поцеловала, очень медленно, влажно и долго, но холодно. Потом отстранилась, засмеялась снова, глядя мне прямо в глаза, и убежала вприпрыжку.

Я стоял как оглушенный. Мое счастье было безгранично. И я не пошел за ней - и это была ошибка: мне было так огромно, так ослепительно счастливо, что идти и просить еще счастья было просто кощунственно. И я ликовал. Я все осветил, все засыпал цветами, я поливал себя ливнем, и разрешал радугу - целых семь подряд. Наверно, я проскитался в этих своих танцах до вечера. Помню, что сидел у обрыва, свесив ноги, тяжело дыша, и смотрел прямо в закат. И тут... Я не знаю, как это объяснить. Но я услышал то, что я уже слышал не раз, и отчего не раз просыпался, но уже в тишину. Солнце село, и в сгустившейся тьме я услышал Их. Их влажный, звериный шепот доносился со всех сторон, они рычали, уже не страшась, -того, что я скручу их. Я вскочил в холодном поту, я готов был заткнуть уши, только бы не слышать этого звона: я стал догадываться. Я бросился в деревню со всех ног, и пока я бежал, я чувствовал, как капли пота срываются и повисают в воздухе, а звон вокруг все усиливался, и под конец стал совсем невозможным, я стал думать, что моя голова взорвется, но это все было неважно, потому что я уже видел ее. Она лежала посреди дороги, раскинув руки крестом, со вполне синим горлом. Глаза были закрыты, рот распахнут. Я... а я же знал, что ей везде будет одинаково. От меня все шарахнулись, но я не стал подходить, ползать на коленях, слизывать пыль, я постоял и посмотрел с минуту, не больше: я понял, что это сделали они, чтобы мне не оставить ничего. И я понял, что больше мне нечего здесь делать, я просто развернулся и ушел. Я шел, и все твердил себе, что и так уже довольно долго я пребывал на одном месте, что здесь я бы никогда не стал нужен, но, наверное, я плохо себя убеждал. Ведь если это сделали они, то, наверное, это сделал и я. Я шел, и не переставал проклинать сам себя: ведь это же было самое красивое из всего, что я до тех пор видел, и я - что же таиться - я убил это, сам, и я проклял себя навсегда. И с тех пор я сам для себя уже не человек, я для себя никто, мертвый, я могу сделать с собой что угодно, и мне будет все равно.

А они ушли, и я ищу их, вот уже сколько лет безуспешно, потому что они ведь были значимой частью меня. Я думаю теперь они просто растворились, ушли в землю как вода; иное мне предположить сложно, потому что это может быть все что угодно, и, судя по тому, что они до сих пор не вернулись, - либо они умерли, либо стали кем-то отдельным; я не могу знать кем, или чем, но иногда думаю, что чувствую их где-то рядом. Но этот бред - только следствие тоски, потому что, я лучше скажу это, они мне были больше, чем рука или нога, или все остальное. Я столько раз отбивал себе подошвы в погоне за этим призрачным чувством, что уже давно перестал пытаться. И, в конце концов, у меня много раз отрастали другие, я многажды одевал на них шлем, обвивал их крылами, сворачивал в косы, набивал их цветами; но за этими всеми я следил сразу, и я сразу всё знал про них, и, главное, мне уже не страшно, уже не кощунственно было в любой момент отстричь их - и они боялись; я больше никогда не давал им понять, что они бессмертны, и, если они умирали, - то всегда в прекрасном, прекрасном незнании.

Но те - я до сих пор их помню. Ведь я все-таки... любил их.

3. Отаво, или Зависть.

В общем-то, сейчас мне трудновато найти ответ на вопрос, что это было. Или "кто". Разумеется, он появился внезапно. Как и подобает божеству. Он был ...ну, это тоже трудно сказать. Вы можете и сейчас найти его изображения. Белокурый, кудри вперяются в облака, туда же простираются раскинутые крестом, всепрощающие руки: в одной руке меч, в другой - гонг, в голове маки, платье тоже из мака (короткое и красное - даже не до середины бедра!), ноги расставлены, и они такого размера, что умещаются только от горизонта до горизонта, но все же не лишены мудрого изящества. Такие вот картинки. И, забыл: повсюду эти душные цветочки. Ну вроде того они сыплются. То ли из гонга, то ли из волос. Это непонятно. Да, о волосах. О них уже тут поскладывали кучу легенд. Они-де то, они-де сё. А по-моему, обычные космы, только нестриженые неизвестно с каких пор. Ну и следил он за ними очень даже. Маки вот эти самые вплетал. Расчесывать мог часами, как девица. Умасливал розами и так далее. Сядет где-нибудь на открытом месте (смотрите на меня, красавца) - и вот так с утра до вечера. Какими-то жемчужными гребнями, а сам смотрит вдаль и улыбается чему-то. Ни дать ни взять - сумасшедший свинопас. Зачем он пришел? - Сие мне, простому смертному (и до мозга костей и по положению), неизвестно. И я не понимаю, зачем ему разрешили находиться рядом с нами, и кто мог такое допустить. Он трещал все о каких-то вопросах и о том, что он "испросил времени". Опять-таки, мне неизвестно, что он мог возыметь в виду. И еще, я не понимаю (и до сих пор), за что его сразу и все полюбили. Если он бывал в хорошем расположении, то позволял ходить за собой толпами, и что-нибудь им рассказывал или объяснял (хотя бы об этих своих маках, или клевере). Или показывал. Конечно же, я не исключаю, что он знал кое-какие фокусы. Ими-то он всех и заворожил, ими в первую очередь. Хотя показывал их крайне редко (для этого якобы нужно особое настроение). А то он мог и просто так сидеть и молчать, а приспешники его веселились самостоятельно. Так что познакомился он почти сразу со всей деревней, воспринимая и принимая к себе каждого. Ну, кроме нее, разумеется. А она была... разумеется, просто туга на голову. Она даже не додумалась выйти ему навстречу, а это почувствовали все, и даже где-то за день до его появления - наверное, это тоже был фокус. Кто она была такая? Да простая свинарка. И уже лет сто, как жила без матери, с одним только полоумным отцом, и то неизвестно, насколько он был ей отец и был ли вообще при том, что его кроме нее никто никогда не видел: у него якобы врожденная светобоязнь, так, по крайней мере, она говорила. Как к ней относились? Как полагается, и еще сверх того: дело в том, что она притворялась как бы пророчицей, ну или колдуньей. И как ни странно, это именно она первая сказала заранее - за неделю - о нежданном посетителе. Она так... только усмехнулась (я как раз был рядом) и изрекла: нам крупно повезло, смущенная душа пройдет сквозь наш овраг и сможет измениться, не где-нибудь, а здесь. Ну, или что-то в этом роде. Но я помню, как она улыбнулась. И после этого-то даже не вышла к нему. И не показывалась ему еще где-то с неделю. (Разумеется, это все женские штучки, как вспомню - обливаюсь холодным потом, не знаю, куда деваться от бешенства - руки так и рвут что попало) - чтобы потом, когда страсти поулеглись, и его чаще стали оставлять одного, явиться ему как гром среди ясного неба, якобы случайно. Прошла раз мимо, когда он сидел на холме и вышивал какие-то цветы, разноцветным бисером (ну, маки, разумеется), просто посмотрела сквозь ветер и волосы, и он все понял. Что понял? Что на самом деле это ему крупно повезло. Такой красоты он, наверное, еще не встречал. А она все оглядывалась на него и посмеивалась лукаво. Она-то гнала своих овец или свиней или кого еще там. И он - вмиг и навсегда - побросал все свое рукоделье и пошел за ней, молча, но упорно. А я сидел в кустах и все видел - потому что нечто подобное я предположил сразу: что все это неслучайно. Он ходил за ней весь день и сидел у ее двери, когда она вошла в дом. Когда стемнело, он просто лег на ступеньках ее крыльца. Тогда уже все уверились, что он бог, и поглядывали хотя и с сомнением, но подойти не смели. Он-то жил у нас в каком-то заброшенном сарае - вокруг него еще пустырь; но ему и это было все равно, настолько он был самодостаточен, и чем он питался, тоже неизвестно, может быть, пылью, это было в нем на самом деле как бог.

С тех пор он стал слоняться за ней везде и повсюду. Она и свиней своих побросала, чтобы быть совсем уж необычной и сидеть с ним дни напролет. Он не понимал наверняка, как сейчас вижу, что же с ним такое. Такое тупое чувство - просто что нужно (именно необходимо!) быть рядом с ней, этой пигалицей.

А что делал я? Что я мог делать? Сначала я следил за ними неотступно, и вскоре на меня (на меня, заметьте, а не на них!) стали показывать пальцами и всячески поднимать на смех. Я точил зубы, я натачивал ножи, я перебирал их не перестающими дрожать руками. И вот однажды... я заметил, КАК она ему улыбнулась, причем он-то смотрел в сторону, это невозможно описать. То есть, может быть, она так улыбалась ему всегда, не знаю, но именно с этого момента я сказал себе, что всё, больше я этого не выдержу, этой слежки, от нее страдаю только я; но время от времени я не мог не срываться, и я смотрел; конечно же, я не слышал слов, и весь покрывался холодным потом от этого незнанья, мои колени подгибались, зубы танцевали, все было не на шутку. Я убегал и говорил себе, что, конечно же, они меня видели, и только потому были спокойны и так пристойно вели себя среди коров и деревьев, что они теперь, естественно, смеялись надо мной, и я в ярости бежал обратно; но они опять сидели поодаль, и даже не перебрасывались словами, просто смотрели вдаль, даже не друг на друга - даже это им было не обязательно!.. Я же внушал себе, что, разумеется, они просто издалека еще заметили, как я крадусь, и прервали свои подлые занятия. В иное время с меня слетал весь этот бред: я ясно видел, что он просто не знает ни наших порядков, ни того, как она намеренно в них не вписывается, и что он действительно не знает, как к ней подступиться. Ведь она, представьте себе, она же была просто-напросто деревенская потаскуха, и почему так было - она просто никому не могла сказать "нет", но и "да" она тоже не говорила, скорее всего, она вообще не знала слов, ну или хотя бы того, чем же они отличаются, для нее это все было одно, она просто была, и всё, и вот единственный, кто еще имел хоть какое-то желание на ней жениться (пора, наконец, открыть все карты) - был я. Да, это было так, потому что; ведь даже в этом положении она умудрялась никому не принадлежать; вот именно, что она все красноречивее доказывала, что никто никогда не владел ею по-настоящему, она ускользала ото всех, и больше всего (надо и в этом признаться) - именно от меня, который собирался оказать ей величайшую милость. Чем дальше, тем больше я понимал, что это не я, а именно она оказывает мне необъятное снисхождение, что смотрит на меня с презрением (хотя и это скорее всего ложь, потому что, скорее всего, это я себя презирал, а ей было абсолютно, то есть полностью, всё равно до меня, она меня никогда даже не замечала, и если и говорила в моем присутствии, то всегда только с собой), и всё это вместе доводило меня до неистовства, а тут еще является этот Не-Пойми-Кто, и чуть не ползает за ней, чуть не поклоняется ей как божеству, может, он еще и с собой ее заберет?!.. Это было невероятно, от этого разрывалась моя голова, все внезапно шло прахом, а еще этот ее проклятый дар: подозреваю, она все-таки могла видеть все насквозь, и при этом-то оставляла все как есть, это же была натуральная пощечина, - кто бы тут смог совладать с собой?!... И вот, однажды я уложил-таки свои чувства в коробочку, напялил, что полагается в таких случаях, и направился к ней - да, я совершил такую глупость. Она тогда полоскала в глине свое белье, и внимательно (даже чересчур) выслушала меня. Потом, когда до нее наверное дошло, она засмеялась, но как!!! И именно этого-то я ей не простил. Она прыгала на одной ножке, она брызгала на меня водой, кидала в меня комья глины, и все не переставала визжать и хохотать, и хлопать себя по бедрам... А я все не уходил! - я думал, что это пройдет, я все надеялся, что она все-таки, что она даст какой-нибудь вразумительный ответ. И тут еще он скатился с какого-то холма, весь красный от гнева: "Что ты ей сделал?" Он тогда чуть не набросился на меня, а сделать он мог, не задумываясь, все что угодно, потому что он ведь совсем не контролировал свою силу, и здесь он тоже был совсем как бог, темное божество; но тут она притворно пискнула, якобы поранив палец, и он бросился уже к ней, не переставая злобно на меня оглядываться. Я ушел, но я еще слышал, как она рассказывает ему про каких-то розовых птиц в поднебесье, я не выдержал и обернулся: она плакала, уткнувшись ему в грудь, а он сидел как каменный, и только в ужасе глядел на нее, вцепившись пальцами в полынь. Я тоже сначала был расположен заплакать... но это был минутный порыв, а между тем - мне было нанесено несмываемое оскорбление.

Несмываемое? Нет, кое-что смогло бы все поправить.

Когда я вернулся в деревню, то мне как раз сообщили о начале этой войны. И также оказалось, что наш божок тоже якобы внезапно оказался при делах. Что он якобы даже некий наследный принц, на время и тайно сбежавший от своих дел и обязанностей. Но, разумеется, это только досужие домыслы. На рассвете я увидел (да, конечно же, я не спал всю ночь), как он в разукрашенном плаще, невесть откуда взявшемся у него, вышагивает по улице в известную сторону, и волосы его были утеряны все - за одну только ночь! -и остался только случайный локон, нелепо повисший на правом виске. Да, это действительно была война. Мог ли я усидеть? Нет. Она уже ждала его на перекрестке: в новом платье, с наконец-то прибранными (и ведь искусно) волосами. Он поцеловал ее на прощанье. Она отвела свою голову и молча смотрела на него, серьезная, как я никогда не видел (никогда!) : она как будто чего-то ждала, или на что-то жаловалась (ну да, так и взял ее наш принц к себе в законные принцессы). А он застыл, и глазами: просил прощения, признавался в своей бесконечной (неисполнимой, невозможной, не подвластной ему - да, это так, я умираю) любви и обожании, чуть не рыдал. И она - представьте себе и разумеется - все поняла и засмеялась, и обняла его снова, уже тепло, как человек - человека. Но он не улыбался и стоял грустный как тополь, провел рукой, как бы в забытьи, по своему уже безволосому черепу. Он вздохнул и пошел не оборачиваясь, а они все уже собрались и смотрели ему вслед - с любовью и устремлением (это странно и трудно здесь объяснять, но он их всех как будто пробудил от чего-то, или к чему-то, ну я не знаю).

Но разве мог я не броситься за ним? Нет, это было невозможно. И в лесу я настиг его, и вонзил нож ему в спину (да, как трус!), и даже не один, я вынимал и вонзал его снова и снова, и каждый раз делал свой нож новым (я наслаждался, но даже в это наслаждение было трудно поверить, слиться с ним без оглядки) он был слишком полон своих мыслей, чтобы слышать даже и гром (я изрыл его спину насквозь) и, я знаю, иначе бы мне никогда не одолеть его.

Я вошел в деревню как безумный, я ничего не помнил, и того, что иду с окровавленным ножом (и чем-то еще, что-то еще было в моих руках, с чего капало) наперевес. И когда она - первая - увидела меня, то прямо так и села на землю и расхохоталась, дико так, и никак не могла остановиться - это все что она имела сказать мне, а потом разрыдалась, очень сильно и опять безудержно, но, подозреваю, плакала она о себе. Потому что... только тогда я понял, что его, бога, убить невозможно, и что убил я на самом деле себя, а она снова уже смеялась и, стоя, снизу вверх, смотрела на меня. Она теперь тоже была свободна, потому что - я понял, что я убил и ее. Она только хмыкнула, весело чмокнула меня в щеку - надо думать, в благодарность - отбежала, обернулась один раз - только один, и ведь это на всё! - и уже неслась без остановки.

Больше ее не видели в наших краях. Некоторые говорят, что война сожрала ее. Но я не верю. Она же... была птица. И еще...Я знаю, что это я освободил ее. Я, а не он, который и сковать-то ее не посмел.

4. Аталис.

Ту ведьму я видала. Где она сейчас, не знаю, слава богу, она сгинула в тот долгожданный день. Она ходила, виляя всем чем можно, стреляла своими поросячьими глазками, задирала юбки выше некуда при любом удобном случае, притворно визжа, будто ее кто пытался облить помоями, ну подумаешь, но только одного этого бы, конечно, не хватило, наши мужья всегда отличались стойкостью, разумеется, она была ведьма. Она танцевала на песке, разбрасывая перья неизвестных птиц, чертила круги и рисовала неведомых животных (я сама это видела однажды), а глаза у нее были такие, что навели бы порчу на любого. Так что и юбки задирать не было обязательно, но она делала это специально, чтобы надсмеяться, как бы надсмехаясь над нами.

Но вот зачем ей понадобился Кели Ургий, я ума ни приложу. И как только он сподобился попасть, то есть, я имею в виду, споткнуться о ее круг. Ведь он был такой еще нежный, маленький, беззащитный, порой мне казалось, что у него совсем не было ума, но вот зато он был у нее, ее губы, всегда налитые кровью, и одна всегда чуть приподнята, верхняя, которая прикрывает клычки, а ноздри так и раздувались. Кто ей был нужен, неизвестно вовсе, она издевалась надо всеми, и вот раз ей приглянулся мой Рузиль, я говорю (он был еще совсем ребенок), я говорю "мой", но ведь он не был еще моим мужем, а это было так, на грани договоренности, причем очень призрачной, но это не в счет, то есть даже не в этом дело, меня поразило то, как она это все решила, я не понимаю, она вообще заметила, на что она решила посягнуть, он же совсем не понимающий ничего, ну шутка ли, ему было пятнадцать лет, а я была старше, ну и что. Разве он мог догадаться, кто она такая, он же верил всем с полуслова, и именно поэтому я поклялась тогда его защищать, вот он был такой доверчивый, я и сейчас плачу от жалости, только вспомню; а она, я думала, она сразу обовьет его путами, но она решила подходить издалека, свои черные косы, просто однажды она все подстроила так, что попалась ему на дороге, а раньше он ее почти не видел: во-первых, это я защищала его, а еще ее дом, она же жила на отшибе, за пустырем, и почему ее только не выгоняли, потому что ходили какие-то слухи, ну это вроде некой традиции что ли, хотя я поубивала бы всех, кто это придумал (а Кел был такой нежный, мы с ним играли в снежки, мы же друзья были с детства), что она должна оставаться здесь, потому что она какая-то вроде того душа этой местности, ей даже еду приносили, но не в дом, конечно, его-то все нормальные люди обходили стороной, как чуму, что вот только с нашими мужьями делалось, особенно в лунные и какие-то еще другие ночи, а зато она приходила когда хотела; конечно, еду оставляли задолго до ее дверей, у того дуба, одинокого, он слегка на холме, а внизу ее дом, я там никогда не была - ну, то есть, пока она жила там, и даже трудно представить, что там могло происходить, ведь она жила там одна, ну или почти одна, и кого она могла держать там, каких чудовищ, это было как бы нашей обязанностью, прямо как пасти стадо, каждый дом, мы все кормили ее по очереди, и тогда как раз я оставляла этот стандартный кувшин с молоком и лепешку, вот, посмотрите, даже этого она не могла сделать, она просто смеялась над нами, мы должны были приносить ей эти жертвы, но не потому что она не могла, а потому что ей хотелось держать нас под контролем, заявлять так о своей значимости, якобы мы все умрем, если она сбежит как-нибудь навсегда, а так она часто уходила, я даже уверена, она выливала это все в ручей, как злорадно, или спаивала своим козам, да, были у нее и такие, пять черных как одна, и зачем ей только могло понадобиться наше молоко иначе, чем из корыстных побуждений; и тогда я увидела, как бедный Келинг (это правда, он был бедный, даже его волосы были как безвольные, мягкие, они легко вились), как он сидит на траве и смотрит на нее восхищенно, а она протягивает ему яблоко из-за забора, и обнажает свои клыки, подпирает рукой щеку, но он же наш мальчик, ему все запрещали, всегда, находиться там, где живет эта дрянь, только он вполне мог все это забыть или не соотнести то, что ему обычно пытались вправить в мозги, с тем, что он видел сейчас, а она уже сидела на дереве, а я видела все это сверху, из-за дуба, я была как застывшая на полусогнутых ногах и с этой ее едой в руках - я даже не успела ее поставить, потому что почувствовала как холодный ужас проник в мое сердце, а потом в живот и в ноги, как она сидела на дереве и уже не смотрела на него, но это была не яблоня, а тоже дуб, он рос у нее во дворе, если это можно так назвать, потому что забор был только с одной стороны, что само по себе странно, и это на самом деле было продолжение пустыря, а дом был сколочен из двух с половиной досок, я подумала еще, как, наверное, там холодно зимой, и ветер все продувает; дуб был очень высоким, а он начал уже заниматься своими делами, он же ходил что-то искать, и я решила, что я убью ее, но все было не так просто, и я подумала, что не стоит так горячиться, и сделала вид, что только пришла, я позвала его, а между нами был пустырь, и он с надеждой посмотрел вверх, но, конечно, ей не было тогда до него дела, она даже не повела ухом, это было заметно даже издалека, дуб ведь почти безлистый и сухой, и как только она не боялась упасть, она же была на самой вершине, только ее черные волосы струились по ветру а я подумала тогда как красиво, и даже ее черные ногти, но я не стала ждать продолжения, потому что уже было видно, что Кел поплелся обратно через пустырь и вроде на этот раз выиграла я, но я сразу просекла, что я бессильна в таких делах, что на самом деле это она позволила ему уйти, я же могла предложить только себя, в жертву, а еще свою преданность, но ничего больше, я поняла, что это был такой промах, что я не успела ничего больше суметь, и я уже бежала домой, чтобы оставить его плестись одного, это в отместку, но, наверное, я пробежала дальше, как я ее ненавидела, потому что когда я остановилась передо мной был лес, а это с другой стороны; я никогда раньше не думала, что это может случиться со мной, я ведь не воспринимала ее как угрозу себе, конечно, многие согласились бы ее отравить, но все знали, что это невозможно, и я остановилась как вкопанная когда увидела этот лес, а это было уже далеко; но не успела я отдышаться, как я увидела ее, как она сидела внизу у ручья, свесив туда ноги, он был быстр и широк, а было уже довольно темно и холодно, я имею в виду, что была почти осень, а она ходила в таких лохмотьях, что их трудно назвать одеждой, но не в этом дело, а то, как она поднялась, и я увидела, что руки и ноги у нее голые почти полностью, и так двигаются, как вода, что удивляться, что Келинг так заглядывал ей в рот, я все дышала очень часто, и еще потому что не успела сообразить как же я должна поступать: ведь во мне только что полыхала такая ненависть, но тут, наверное, так же как и Келинг, я не смогла вовремя соотнести все что я о ней знала и слышала, с тем, что я сейчас видела, а между тем она стала подходить ко мне, изгибаясь и танцуя. И я почувствовала этот ужас, и эти ее черные татуировки на плечах, в форме птичьих лап, ведь я впервые видела ее так близко, а до этого все издалека, и то не более трех раз, один из них - когда она танцевала тогда на горе, а я случайно оказалась внизу, но я не смотрела долго, это ведь было так страшно, а перья повисали в воздухе, тем более что она могла что-то и бормотать, наверняка заклинания, и кто знает, во что бы я превратилась, останься я тогда подольше, но теперь у меня были личные счеты, и только потому я стала такая храбрая, она мне была нипочем, я стояла и ждала, а еще поднялся ветер, он был такой сладко холодный, и он перепутал змей в ее волосах, а кожа ее была такая бледная и прозрачная, что были видны синие вены, а также тонкие черные волоски под коленями, наконец-то я заметила их, и я удивилась, что она почти человек; теперь мы стояли вплотную, я уже учуяла запах угля или пепла, исходивший от нее; но она не смотрела мне в глаза, а куда-то в сторону, склонив голову набок, и я даже не скажу, какого они были цвета, а ее волосы были холодные и гладкие, как шелк, обманчиво слабый, а руки были вообще как лед, я почему-то даже не сдвинулась с места (а она все не смотрела на меня), когда она начала задумчиво перебирать пальцами по моему лицу как будто искала что-то или хотела вылепить или прояснить изображение, я ведь была такая горячая, разгоряченная бегом, я даже не подумала тогда как же она здесь оказалась, я была в панике, в смятении, что мне делать, когда она дотронулась до левой ключицы и вобрала в ладони мои плечи, а потом пробежалась пальцами по шее, она не переставала двигать ладонями - они как будто текли и перетекали в меня, и тут она очень близко поднесла свое лицо к моему и очень медленно но сильно втянула в себя воздух около моего правого уха, а потом она вдохнула около моих ресниц, и взяла меня за волосы на затылке, потом у наружних краев глаз, и я уже знала, где у меня находится печень, а ее глаза были закрыты, и мне показалось, что я начинаю понимать, почему они все хоть раз но сбегали к ней, а потом около левой ноздри, и мои волосы уже стали дыбом а я не могла и пошевелиться, и только успела ощутить движение воздуха у основания шеи, но тут она внезапно отпрянула, открыла глаза и обнажила зубы и зло расхохоталась мне в лицо, а потом с ненавистью швырнула в меня что-то грязное и липкое, и твердо и остро зашагала прочь, что было так непохоже на то как она подплывала ко мне, --медленно, легко, как белая змея, теперь она шла как меч, а грязь стекала с меня, но даже это было еще хорошо потому что если бы она все-таки поцеловала меня, если бы тогда она укусила меня в губы, то наверняка отняла, вытянула бы из меня мою душу, я точно знаю, что не смогла бы дольше дышать, после того как она бросит меня, то есть уже мои остатки, на землю, но все равно, я возненавидела ее за эту власть, которую она может иметь над людьми, и за свое бессилие - да, я скажу это еще раз, - и я тоже развернулась и пошла обратно, а тут как назло полил дождь, он собирался весь день, а я как раз была такая сухая изнутри, из меня как будто выпарилась вся вода, а дождь лил так жестоко, и за шкирку, но я не стала ускорять шаг, я даже пошла медленнее, и он начал меня успокаивать, а так будто что-то клокотало внутри, а теперь начинало стихать; я подумала, сколько же еще существует земель, которых я и не видела, и всего чего я не знаю, и даже Келинг показался мне внезапно маленьким и незначительным, какой-то ненужной обузой, и даже о ней я почти позабыла, и только чувствовала как огонь перекатывается в позвоночнике, я смотрела на себя внутрь, между тем совсем стемнело, а я шла все медленнее, чуть не по колено застревая в грязи, я поняла как далеко забежала в том слепом забытьи, я все перебирала вещи которые были внутри меня, и это были огонь и какие-то незнакомые равнины - но их оказалось так мало, что, наверное, они не значили ничего, так мне тогда показалось, мне хотелось порвать себя в клочья - их даже как будто не было совсем, я не понимала, почему я так долго иду, может быть, я все стояла на одном месте, не в силах сдвинуться, может, она все же заколдовала меня, ведь по времени уже должны были показаться огни, они видны как поднимешься на холм, но я не понимала, в каком же нахожусь месте, потому что если их не видно, то, значит, я не на возвышенности, но вокруг было ровно (наверное, опять я слишком долго была задумавшись), то есть очень грязно, это из-за дождя, он промыл меня насквозь, и я обессилела все идти и идти в этом месиве, вытаскивать ноги было с каждым разом все труднее, и все мерзостнее снова опускать их в топь, это было странное место, а дождь все лил как из ведра, сплошной водопад, и я не выдержала, я упала, мои руки ушли в эту жижу по плечи, а ноги утонули в ней полностью (она даже будто давно уже поджидала их - так гостеприимно она хрюкнула), также и грудь, я еле удержала лицо над зыбкой поверхностью, повернув голову вправо, иначе бы я точно захлебнулась, --и я опять была как в забытьи, я не знаю, как долго я пролежала там без сил, слушая, как вода стекает мне в рот. И только когда дождь перестал и мало-помалу очистилось небо, я смогла вновь поднять голову и оглядеться: я была в низине, а луна сияла прямо передо мной, и, слава богу, она была полная: я увидела эти ядовитые испарения, и что я среди них, а холодная глина обнимала и старалась заполнить мое тело, и я поняла, что если не встану сейчас, то останусь здесь навсегда - потому что земля уже оплелась вокруг моих рук, нежными плавниками, и хотя это, возможно, и будет красиво, но совсем, вовсе не для меня; я еле выгнулась, потому что эта сплошная хлюпающая топь, она затягивала, обещала успокоение, но я вытащила свои конечности, сначала верхние а потом нижние, хотя и заволновался перегной, я это смогла, я смогла пройти через это, через эту ненависть к себе когда ты вытаскиваешь себя из земли, где ты была все-таки дома, на этот воздух, который в любом случае, хотя бы и трижды ядовитый, но чище тебя, такой грязной, почти слившейся с перегноем, прошлогодней листвой; но я смогла, я встала: потому что я вспомнила, что Келинг обещал ждать меня, я вспомнила, что пообещала отдать ему свою старую деревянную канарейку, была такая, маленькая, с красными глазами, и даже когда я уже было почувствовала, как водяные змеи оплелись, туго, вокруг икр, я все-таки смогла разглядеть дорогу, и поползла к ней, на коленях, цепляясь за пузыри и пустоты, но ведь в конце концов я выбралась на нее; конечно, и там я увязала в глину, но это уже было не так страшно и глубоко, и вскоре я уже поднялась на холм и увидела огоньки и такие, казалось, гостеприимные двери, теперь я ценила их совсем по-другому; и хотя до них было еще долго, они осветили мне путь.

И он действительно уже давно сидел у меня, он бросился мне навстречу, я сказала ему, что подожди, я вся в грязи, но он не заметил и обнял меня и спросил, доверчиво заглянув в глаза, что я так долго, я чуть не расплакалась от таких слов, ведь я же чуть не умерла; а когда я все-таки спросила, запинаясь, кто же это была такая с кем ты говорил тогда на пустоши, он так изумленно на меня взглянул, что невозможно было не поверить, и сказал, что не помнит, что кого-либо видел кроме меня, и именно это наполнило меня теплом и благодарностью, чистотой сердца - гораздо раньше, чем я успела отмыться.

Стоит ли говорить, что назавтра выяснилось, что он сбежал с ней еще до рассвета - они на полдня примкнули к бродячему цирку, который проезжал мимо, который даже не принял в свои расчеты наше селение, а застрял где-то там, наверху. Это стало известно потом, а его нашли далеко в полях, только через неделю, он был совсем не в себе, сидел, ссутулившись, посреди дороги, и не произносил ни слова, только глядел в пустоту, спутанные его волосы свивались и развивались, а он сжимал в руке что-то маленькое и кровоточащее, кто знает, может, это и было его сердце, вернее, то от него, что она решила оставить ему. Его обхватили за плечи и попытались поднять, но он даже не заметил, продолжая сидеть свесив голову; и так было всегда потом, он никогда не говорил, только бродил и смотрел вперед и вниз и перед собой, и во взгляде его было такое отчаяние, как будто он жаловался на предательство всего мира, на то что его предала сама сущность мироустройства, всё в целом, и на это было тошно, невозможно смотреть, что даже на камнях проступал пот, и деревья сочувственно шумели ему ветвями (но он не слушал), а люди отворачивались, чтобы не смотреть ему в глаза, этому горю в лицо, --и тем самым сохранить хотя бы остаток своей любви к жизни. Но мне уже все равно, с тех самых пор, с того самого дня я зачеркнула его в себе, я стала равнодушна к нему, мне больше нет до него дела, его как будто нет для меня.

Да, все это так, я отрубила эту мышцу.

Но почему же тогда, только тогда, когда его нашли (когда я нашла его), почему только тогда я обрила свою голову наголо и отрубила свою косу, и сожгла ее вместе с тем домом и деревом - чтобы ей некуда было вернуться, если даже она и посмеет, почему же я так и влеку эту ношу, за собой, по всем дорогам, зачем я спрашиваю всех встречных об одном и том же, почему же я это делаю, зачем я поступаю так, кого же я тогда ищу?... Неужели я просто сбежала?... Но разве могу я на самом деле это забыть - то как он сидел на холодном ветру, примерзший к земле, нет не могу, - также как и о том, что пели ее волосы, черные крылья, звенящие стальные ножи, когда они прикоснулись к моим сухим острым скулам, и как ее неровные ногти с такой легкостью вскрыли мне душу, и я в первый раз почувствовала, где у меня печень и легкие и все остальное, вплоть до костей - все то же, что и у собаки; я ведь все тогда поняла, она мне всё тогда объяснила этим своим жестом - то, что это жало, оно существует, и даже не по ее вине, что оно внутри нас. Я понимаю, она могла убить меня, и это мне все равно, но вот зачем, зачем она убила и его, он ведь совсем не был ей нужен, это было просто, чтобы поиздеваться надо мной, и этого я ей никогда не прощу; как и себе. Того, что я до сих пор, вплоть до этого дня, что я все-таки так и не... убила ее.

5. Свидетельства очевидца, или
К вопросу об элементарности

Я вовсе не хотел менять свою жизнь, но я начал понимать что она изменится, я почувствовал это задолго до, и конечно я не хотел это пускать, но я теперь понимаю что это было глупо и что следовало бы смириться с этим фактом сразу, но я все закрывался, я делал вид что ничего не происходит, что я не вижу никаких изменений, даже когда это стало очевидно не только для меня, а для всех, но даже самое тревожное ожидание не могло нет не смело предсказать то что произойдет в степени которая была бы хоть сколько-нибудь близка к кошмарной но все-таки до боли ясной действительности, и то как я ко всему отнесусь в первую очередь было для меня непредсказуемо, а все началось с того что в тот день внезапно заслонило солнце, но я хоть и чувствовал все же был глух, потому что густая коричневая пыль поднялась до небес. Все уже думали о конце света и были сидящими скрестив пальцы, птицы летали тревожно с самого утра, и потом, вокруг него, как рабы вокруг хозяина - подчиненно и в то же время враждебно и испуганно, пронзительно крича, а животные проявляли свою истошную глупость, забиваясь в углы конур и сараев, и наотрез отказывались выйти на свет. Все тогда (и я в том же числе) оказались в благоговейном ужасе, но даже и самые фантастические предположения в конце концов оказались недальновидными, когда ЭТО появилось: наверху, на горе, и мы поняли, ЧТО поднимало эту пыль, но это был кошмар, можно было подумать что это сама земля, она движется на нас, свернувшись в некую колбу, потом показалось, что это громадная личинка, наподобие слизня, и только когда она стало спускаться, семеня своими отростками по склону, стало видно, из чего оно состоит: это было такое длинное тело, оно делилось на: брюхо, прикрытое сверху хитиновым панцирем, который был весь в бородавках и трубчатых наростах (будто неизвестно через что ему приходилось продираться, и в течение скольких лет, и где только ни хорониться, чтобы достичь такой помрачительной фактуры, через какие катакомбы, я думал что не ночевало ли оно на каком-нибудь дне океана, где его облепляли бы улитки, или черепахи - что больше похоже на правду при его размерах), а снизу его брюшко делилось на секции, как бы твердые полоски, это был тоже панцирь - он вообще был у него повсюду, но этот живот имел наклонность раздуваться, когда Оно нажиралось (я видел такое раз), и тогда сквозь щели панциря обильно проступала розовая мякоть тела, но сверху всего этого у меня сразу (клянусь!) было мнение, что все-таки покоились крылья (потому что мне такое раз снилось) ; посередине Его тела была грудь, что само по себе не так и удивительно, но сомнительно, чтобы ее хоть когда-нибудь украшали ребра, огромная, но все же меньше брюха раза в три, тоже изрытая выпуклостями, с какой-то хоть и симметричной, но дрожащей и постоянно движущейся чешуей, там же крепились эти ужасные лапы, которых было около шести, но кто мог тогда знать точно? - покрытых в свою очередь некими кольями неясного назначения, так как по-моему они ему только мешали при передвижении, путая его конечности между собой - а издалека казалось, что это такой мох или усики, шевелящиеся от ветра (на деле оказалось, что они были его способом объяснения с окружающими, при условии, что им был внятен этот язык), но передвигался он все-таки достаточно молниеносно (что и послужило первой причиной парализующего страха, а я не мог как всегда укрыться за книгой, потому что именно мой дом - если его можно так назвать - был самый крайний, и мне было видно все и сразу, причем прямо из окна: я не мог не встать, когда увидел, что собрались уже все, и нехотя вышел и сделал зоркими свои глаза) -да, он приближался, это были такие особенные, непредсказуемые танцы; а на его сравнительно маленькой, черной голове располагались эти круглые, блестящие глаза, которым не положено моргать, размером как огромные гонги, все как из черной мозаики, с зеленоватым отливом, там же и челюсти, которые безостановочно двигались и терлись друг о друга; они были даже в несколько рядов: в первом - их умещалось штук двадцать вокруг ротовой дыры, то есть они были довольно небольшие и извивающиеся, но ясно желали почти всему встречному быть схваченным внутрь, а внутри (это если оказаться совсем близко, на расстоянии дыхания - кстати, оно распространяло жуткое, гнетущее зловоние) возможно было разглядеть постоянно работающие жернова (я-то - дело понятное, но вот что-то творилось со всеми остальными, которые и отдаленно не предполагали о существовании "Краткого придворного бестиария", не говоря уже о "Полном", тем более - не заглядывали в него даже мельком - подобно мне, обретшему такое счастье, но только позже, много позже, на одном из случайных -и тем более дорогих и желанных поворотов дороги), второй ряд его челюстей был пореже, они были крупнее и все в цепких колючках, как репьи (разумеется это все было видно далеко не сразу), многочленные - они могли сгибаться и разгибаться, достаточно последовательно, то есть двигались вполне совершенно (но все это, надо заметить, все эти его длинные узкие части проявлялись, как потом выяснилось, не всегда, а только когда оно было в состоянии...внимания ко внешнему миру, или боевой готовности, или просто готовности к восприятию, или под действием внешнего раздражителя, или внутреннего возбуждения, но тогда я еще не догадался о том - что оно может втягивать это, почти всё--всё!--внутрь) ; а еще на нижней поверхности груди, это тоже надо упомянуть, там было полно червеобразных трубочек, они выдвигались и бормотали, в два ряда, на спине часто собирался хвост, тоже многочленный, плоский, чуть загнутый, с раздвоенным - как полумесяц - острием на конце; на "носу" же располагался тоненький хоботок, но вот его-то точно тогда не было видно, ведь кого-то он им жалил, мне горько это помнить...да, но это я забегаю вперед; и, наконец, последние четыре челюсти, их конечно, трудно так назвать, я сперва их принял даже за очередные конечности, тем более, что на них (наконец-то я подошел к самому главному: воспоминание, причиняющее мне боль, но что бы я был, теперь, без него?) на них висел этот самый... мальчик, я не знаю почему, но не только я, но и все остальные, мы все заметили его последним, после громких (и не очень) перечислений всех частей тела того монстра (хотя, что вполне возможно, перечислял их вслух только я, впервые захваченный врасплох таким сложным чувством - восхищением этой сложной красотой и оторопью отвращения при виде нее же) ; но это действительно было странно, потому что этот... юноша был такой белый, как молоко, только что не светился, две верхние челюсти гигантского насекомого держали его за подмышки, а другие две поддерживали его за талию и ноги - почти фарфоровые, как только они не ломались, такие гладкие; а глаза сверкали тускло, были совсем как стеклянные - он ими даже не моргал; он весь был обернут во что-то бледно-красное, вполне возможно, подумал я, это слюна того животного; но главное - его волосы, это было поистине золото, и оно горело на ветру, среди нас такого не было ни у кого - даже пускало искры, и даже голова его была склонена под их тяжестью (слабо сведенные брови!...) - и все это было так несправедливо: что он, чудесный как никто, используется этой мерзкой, полуподземной тварью, как любой пес, что он как-то умудрился попасть к ней в плен; и от этой обиды я даже забыл о том, что опасность может угрожать и нам; а между тем оно приближалось, и уже были хорошо видны эти многочисленные, неупорядоченные ответвления вверх и в стороны - на его конечностях, и эти круглые бляшки, покрывающие его повсюду, напоминающие его всегда открытые глаза, так что еще неизвестно, сколько глаз у него было на самом деле, и выступы, которые почему-то шевелились, этот его расписной панцирь, и рогоподобные челюсти, на которых как будто тоже были глаза (и те жалкие складки полупрозрачной кожи мальчика, собравшиеся у подмышек, где в них впилось чужеродная хитиновая, остроигольная плоть) ; пыль отступила, потому что у нас было влажно; но вот что же может случиться, когда оно в конце концов приблизится к нам на расстояние удара коленом - Его коленом, - разве кто знал, кого еще, то есть скольких оно сможет вместить или унести? (тогда еще никто не подумал, что это не совсем обычная тварь, что не все ей могут быть интересны) ...

Вот тут-то и появилась Та, которая жила у реки; это было с другой стороны, и оттуда не могло быть видным это событие, но она как-то все-таки учуяла, как и звери; она ведь была белая змея, и жила в земляной норе, которую вырыла сама себе в отвесном берегу; известно, что эта мрачное сырое углубление было ей прямо по росту - и то, если только она свернется в три погибели, то есть годным только на то, чтобы едва-едва засунуться туда и переждать ночь, или зиму, но ведь и правда, она была не совсем человек, она ходила всегда почти без одежды; и даже зимой, когда она в основном спала в своей норе, как-то еще умудряясь там не замерзнуть. Вследствие всех этих тягот ее тело... как-то изменилось и... почернело в некоторых местах, например, на плечах, где у нее были татуировки - якобы от рождения, но это все чушь, я-то знаю; а в остальном она была белее снега, только волосы черные и как будто намасленные, тяжелая, свободолюбивая грива до земли, которая, однако, теперь волновалась высоко над ее поверхностью - так быстро она бежала, и грудь ее часто вздымалась - почти до небес; кроме всего, она наверняка охотилась, потому что ее кормили не всегда, а только когда она скулила под чьей-нибудь дверью, или обгрызала кору деревьев в чьем-нибудь дворе, а еще ей иногда приносили еду прямо туда - когда, так сказать, хотели о чем-нибудь спросить у судьбы: такое сложилось в то время у нас поверье, я думаю, все чтобы ответственность скинуть на другого, - будто она знает ответы на все вопросы, - это все потому, что ее любили козы, а также овцы и прочая пустоголовая скотина, она вроде умела с ними говорить; а вообще я даже не представляю, с кем еще, с какими волками она могла водиться, от кого она унаследовала (позаимствовала, взяла) все эти свои повадки. Но вы между тем представьте себе, в каком все были ужасе, детей даже пытались спрятать, но, разумеется, они все равно выглядывали изо всех дыр и, как и мы, видели, что эта его чешуя, что она на самом деле состоит из множества мелко суетящихся тлеобразных созданий, кишащих у него на груди, причем было неясно, паразитируют ли они на нем, подневольно ли его защищают (заметьте, Это был совсем не паук, никаких липких нитей и веретен), они беспрерывно копошились в силу своей природы, - от этого-то и раздавался тот ужасный шум, отдаленный отзвук которого учуяли наши животные еще утром, еще за неделю; теперь-то он стал доступен всем, покрывая остальные звуки невыносимым грохотом - если это и были сверчки, то исполинских размеров, как и их голоса.

И когда появилась она, поднимающая ноги так будто парила в воздухе, глаза ее пылали невозможным блеском, и она сбавила скорость, понимая, что как раз успела, и быстро подошла к нему, неузнаваемо изменив походку, повиливая бедрами и нелепо изгибая стан, как будто танцевала перед ним, потому что она была уже единственная, кто оставался на авансцене (ведь даже я, самый бесстрашный, стоял теперь далеко позади нее), и, поставив руки на бедра, странно переставляя ноги - не прямо, а как-то зигзагами; и что же? - она действительно ввела его в некое подобие замешательства - насколько оно вообще было возможно - оно остановилось под ее напором, вероятно, еще не определившись со своим к ней отношением; и, когда она наконец подбежала к нему и радостно запрыгала рядом, высоко воздевая пальцы, то делала она это так, будто наконец-то встретила дорогого, любимого друга - того, кого очень долго, долго ждала. Она редко говорила (потому что, надо сказать, почти не имела в запасе человеческих слов), и мы до сих пор не знали, что у нее такой громкий голос: когда она Его только увидела, она издала победное ржание, так что у многих похолодели конечности; что говорить о реакции на то, как она потом танцевала вокруг Него и легко так, ладонью плашмя, дотрагивалась до каждой Его части, будто здороваясь или вновь знакомясь; так она бегала вокруг, и умело вырисовывала ногами тщательные узоры, настукивая по его панцирю некий фантастический ритм, который одновременно был тем же самым орнаментом, вовсе не обращая внимания на Тех, из кого этот панцирь состоял; и это был танец торжества, и даже коронования на трон; ей и в голову не могло прийти, что она рисковала хоть чем-либо, но она действительно зачаровала Его, она добилась своего (хотя, наверное, здесь ее интересы лишь очень случайно совпали с нашими, и вполне могли обернуться против нас, в любой момент) : Его отвратительная чешуя мало-помалу успокоилась и заснула, а вслед за этим Оно очень легко (что очень неожиданно для Такого существа) и очень аккуратно опустило того мальчика на землю, тот же просто мягко осел, лицом вниз; а она, едва дождавшись этого, отбежала в сторону и остановилось там, крутя бедрами, она заманивала таким образом его за собой; и ведь надо же, Оно поддалось: неуклюже заковыляло, совсем уже без той прыти, с какой появлялось на горизонте, - за ней; а она нежно обняла Его; конечно, не полностью, ведь Оно было в два или даже в три обхвата, и то - в наиболее узком месте, и так она водила Его до вечера, порой делая вид, что заблудилась как в лесу, в Его многосуставных отростках, и Он даже пытался ее освободить или найти ее среди них, но только сильнее запутывал и запутывался Сам, и, как ни старался, не мог ни приблизиться вплотную, ни отпустить ее. И когда Оно (Он?) успокоилось, то есть выдохлось, рухнуло на землю глухим мертвым сломом, втянув в себя, в свой панцирь все свои ветви и отростки, даже глаза, став одним непроницаемым обрубком, то она тоже опустилась и уснула с ним бок о бок, со счастливой улыбкой на бледном лице - и это было очень странно, потому что было трудно понять, кто чей пленник.

А я между тем попытался привести в сознание мальчика; но он оставался недвижимым, с по-прежнему стеклянными глазами, хотя и был жив, это я понял; и правда, он был весь в слюне, густой, уже застывшей на нем прочным панцирем, я попытался его отсоединить, но это оказалось почти невозможно. Наконец, когда одна пластинка все-таки отомкнулась от его нежного тельца, то что же? - под ней обнаружились сотни мелких личинок, которые жалобно запищали и растаяли; и я понял, что должен его спасти, что, может быть, это и есть моя миссия; и я трудился над ним до рассвета. Тем не менее, мне удалось освободить от гнета только половину его кожи; но зато он пошевелился; еле-еле, но все-таки повернулся на живот, и изо рта его пошла вода и слизь, - еще бы: его вновь освобожденное тело было сплошь в страшных краснотах, как будто оплетено красной паутиной, оно все сплошь мелко кровоточило; затем он снова потерял сознание (хотя оно могло к нему и не возвращаться). Да, но зато жизнь к нему вернулась уже точно, и потом остатки этой слюнной чешуи отпали уже сами собой; он лежал прямой как колонна, шумно и глубоко дыша, и я чувствовал, как во время этого крепкого как дверь сна сила набухала в нем, и когда она достигла предела, он с треском распахнул глаза и моментально сел: был уже полдень. Уже была немного осень, и потому солнце стояло сбоку, а не прямо над нами; но он даже не взглянул на меня, он не подумал и слова сказать - а ведь я был самым близким к нему объектом; разумеется, что всех остальных он тоже не заметил - а ведь они всю ночь продолжали жечь костры, и ведь в его имя - пока еще и вообще неизвестное нам, - потому что сочли его чем-то вроде бога, или хозяина этого Чудовища, способным Его усмирить или увести отсюда; но он только вскочил и сразу побежал к тому Обрубку, а Тот все спал, то есть, лежал недвижимо на соседнем холме; и она спала тут же, прижавшись к его, изрытому чем-то никому не известным, прослюненному боку, свернувшаяся в комок на голой замерзшей земле; он, даже не заметив, наступил на нее и принялся звать своего Друга и поглаживать черные рытвины на Его панцире; причем это были никакие не слова, а некое урчание; но оно почему-то не отвечало ничем; зато проснулась Та, которая спала рядом. Она вскинулась и зарычала, сначала на четвереньках, потом, оттолкнувшись руками, бросилась заслонить своего нового Дружка, но мальчик только пнул ее в гневе (он теперь был такой краснощекий и резкий, будто собранный в плотный шар, а волосы полегчали и веселились с ветром), и она сразу и упруго отлетела в сторону, на склон: такая у него теперь была сила в мышцах; она только заскулила жалобно - между тем пригнувшись, но он разгадал ее, и отшвырнул еще дальше. В тот же миг очнулось и Оно: это сразу стало заметно, потому что уже вполне выдвинулась Его голова, и глаза на ней - все в ответ на ее жалобный и в то же время капризный вскрик от мощного удара; также развернулись плечи, выправились вперед две из Его конечностей, а также выявились и затрепетали мелкие слизнеобразные выросты на нижней поверхности его груди, но только и всего - и это из вчерашнего, такого устрашающего и агрессивного, великолепия!

"Урр, Урр, да что же с тобой такое?" - завопил в сердцах, с обидой в голосе, мальчик, и, не имея сил сдержаться, уже сжал руки в плотные кулаки, - и тут мы все услышали этот шорох: это Она показывала свои, остро заточенные клыки, и тихо, тихо смеялась, скрежеща резцами, сидя на корточках так, что колени были выше головы.

"Что ты с ним сделала?" - он подбежал и в бушующей ярости бил ее обеими ногами, но она только смеялась, скрежеща зубами, и шипела на него, по всему было видно, что она защищалась и одновременно издевалась над ним; а еще То самое, Оно беспомощно зашевелило теми своими двумя, освобожденными, "руками" (да уж, Оно было почти смешно, когда все челюсти таились внутри, когда все его копошащиеся помощники были попрятаны), тщетно пытаясь сдвинуться с места. Мальчик обернулся на него, сжав губы: он, видно, понял из этих движений, что пинками он ничего не добьется; а Она вдруг сжалась и заплакала, прикрыв лицо руками (и это глубочайшая неправда, что якобы черная шерсть покрывала ее с головы до ног, повторяю, у нее была вполне белая кожа), и только волосы взвились черной простыней, когда она, пошатываясь, подбежала к тому Чудовищу, и прильнула к Нему, всё не выпуская лица из ладоней; и Оно, всем на ужас, это странно так назвать, но Оно как будто обняло ее своими двумя граблями, и оба ряда этих влажных червеобразных наростов, ласково извиваясь, заходили по ее спине; ее плечи же всё содрогались, но уже тише; и тут-то он, наконец что-то уяснив, подошел к Ним и - легонько и брезгливо - прикоснулся к одному из Ее плечей, всего лишь раз; она же внезапно успокоилась и выпрямилась, и взглянула на него по-собачьи преданно, снизу вверх, все еще шмыгая и прикрывая нос большим пальцем, улыбнулась (но это была не совсем улыбка, просто её всегдашние морщины и складки разгладились), лицо ее прояснилось, она тут же встала и отошла немного в сторону, он ей даже и слова не сказал, как она все поняла, только эти "слизни" все пытались кого-то нащупать; он же присел и ловким движением выдвинул, просунув руку в мерзкую слюнявую пасть, две его челюсти, после чего повернулся к нему спиной и, приложив их остриями к своим вискам, встал. И вышло так, что все это животное каким-то чудом, но уместилось у него за спиной, и только тогда он спустился с того холма и поднялся к нам; а она осталась там, на вершине, она постояла там некоторое время, согнув одну ногу в колене, а потом скрылась куда-то по другую сторону.

Он же подошел ко мне, потому что я стоял ближе всего к происходящему и неотступнее всех остальных (они же все в разумном предубеждении оставались далеко позади, у своих уже затушенных кострищ, но я знаю, у каждого из них все-таки было мнение, что где-то здесь решается и их судьба) ; он подошел ко мне и спросил, вернее, даже осведомился, возможно ли ему остаться здесь еще на день или несколько, потому что, сказал он, "мой Друг устал, и мне тоже нужно время"; но даже когда он говорил, я не увидел его глаз: в них был туман, он смотрел сквозь меня, будто думая о другом, и я с трепетом спросил его в ответ, не боится ли он быть сожранным внезапно и навсегда, потому что, помнит ли он что он был весь в личинках, и даже теперь еще остается имеющим две из четырех челюстей этого "Друга" сомкнутыми на своих висках. Едва до него дошел смысл моих слов (а это произошло не сразу), он даже недоуменно взглянул на меня и попросил разъяснить, мне пришлось повторить, и прибавить опасения, кстати и за наши же жизни - но он только радостно расхохотался, и мощь его красного хохота чуть не пригнула меня к земле, я еле дышал, когда он остановился: "вы сошли с ума! Я - Его господин, а вовсе не наоборот! Как только вам могло в голову такое прийти!..."--он уже бежал вниз по склону, махнув рукой на нас и нашу глупость, и, лишь добежав до подножья холма, обернулся и крикнул нам: "нам ничего не нужно, мы сами найду себе еду!" - и Оно послушно пошевелило ветвями в такт речам мальчика, когда он повторил свой самонадеянный и царственный жест: "отпуская" нас.

Я увидел, что, возможно, инстинктивно, но он идет по направлению к реке, волоча за собой этот огромный Обрубок, а Оно снова подавало признаки жизни, и выдвинуло хвост, раздвоенным наконечником которого оно мелко перебирало, тем самым способствуя перемещению юноши. Я понял только одно: что мало что здесь понятно, и мало что даже можно выяснить хоть когда-нибудь, но я не стал ни предаваться панике, ни чрезмерно успокаиваться, как все остальные, беспечно занявшиеся, наконец, своими делами; я решил тоже пойти к реке, будь что будет; пусть он, такой распрекрасный и сильный, даже и прогонит меня; но воспоминания о вчерашнем были еще слишком свежи, и, потом, я собственноручно обнажал его вчера от следов пребывания его, этого несносного Обрубка рядом, вместе с ним; у меня перед глазами стояло как Оно неслось, дико и необузданно, вниз по склону, Оно же могло настигнуть нас гораздо раньше, чем прибежала Та, если бы только Ему повезло и Оно бы вовремя нашло прямую дорогу к нам навстречу, потому что, вполне возможно, Его хваленая многоглазость Ему только мешала; я шел и всё видел эти страшные траншеи и рытвины, оставшиеся от Его вчерашнего бега, от этих многоколенных ног и их ответвлений: да, Оно могло напомнить и Дерево, причудливой формы, старое и сухое...

Но я не успел дойти до реки: я ощутил, как сзади две руки обхватили меня прямо за талию, и некий подбородок на моем левом плече: конечно же, это была она, подкараулившая меня сзади; она ласково моргала глазками (а они у нее были приличных размеров) и улыбалась масляно, сжимая губки.

"Чего тебе?"-я спросил очень грубо, потому что я был по праву удивлен этим нежностям, и она, намеренно не заметив моей очевидной враждебности, зажмурилась и замурлыкала что-то непереводимое, о "прекрасном короле Себастьяне", но я почуял, как по-звериному пахнет у нее изо рта, от ее желтых клыков, которые она непрерывно скалила, и я брезгливо отсоединился от ее рук; а она все продолжала лепетать про "золотого, предвечного бога неисполнимостей", знающего "точное место коралловых копей", плетущего "изумрудные песни и дни", "мою единственную и невозможную любовь" (здесь надо сказать, что она только очень примерно догадывалась о значениях человечьих слов, правильно, ведь с ней общались постоянно одни овцы, или свиньи, или козы, и мало ли еще какая скотина), вот и сейчас она была не совсем одна: две оставшиеся в стороне козочки, но я-то знал, что пугливость подобных животных более чем обманчива; и вот тут как раз она протянула - очень низко, очень проникновенно, я едва сохранил зыбкую власть над собой, чутко настроив свой голос под мои сомнения: "помоги мне, мой ззамечательный...", и задумчиво провела большим острым пальцем по волоскам на моем правом виске. Я ощутил какой-то замогильный ужас, но не подал виду (иначе бы конец) и только вскричал, не помня себя: "убирайся прочь! Пошла вон, дрянь! И не смей приближаться!...", я сказал это будто выплюнул все что во мне накопилось за эти сутки, но она уже все поняла, едва только увидев, как изменилось мое лицо, мои слова даже были лишним дополнением; она в момент отпрыгнула от меня, издевательски хохоча, и уже бегала вокруг меня, на безопасном расстоянии, весело напевая (а козы послушно за ней) и кружась и танцуя, лукаво ("я знаю что") и раскосо оглядываясь на меня ("ха-ха-ха, теперь я знаю твой страх" - вот что говорили ее бешеные глаза, и продолжали: "зачем-зачем сказал ты мне? Зачем, зачем, зачем? А знаешь ли, что будет, знаешь ли, ли-ли-ли-ли...?"), и я до того взбесился, что стал швырять в нее комья глины, но, разумеется, я ни разу не попал, она ловко уворачивалась, даже если вертелась прямо у меня под носом; но, наконец, ей надоело, и она поскакала прочь, высоко и издеваясь задирая коленки, не переставая оглядываться на меня и скалить свои отвратительные зубы и дразнить меня, приставив большой палец к носу и по-муравьиному шевеля остальными, она оставила меня наедине с моей бессильной злобой, среди смутных подозрений.

Когда я наконец добрался до реки (в общем-то это был ручей, только широкий), Оно вновь было спящим Обрубком, и по всему было видно, что брюхо его набито, и это было отвратительное зрелище, потому что оно расползлось до невозможных размеров, и сквозь проглядывало что-то темно-красное, Оно урчало и хрюкало во сне, а рядом валялись остатки одной из Ее знакомых коз, в частности, черная шкура, а остальное, по видимости, было смолото все в его жерновах, и, как я ни злился на Нее, эту козу мне вдруг стало отчего-то жалко.

Слава богу, мальчик был жив, он тоже спал, на спине, запрокинув голову, положив под нее правую руку, и тонкие прозрачные пальцы чуть подрагивали во сне; я не знаю, ел ли он эту козу, также сырой, питался ли вообще или нет - в силу своей божественной природы, или то животное кормило его продуктами своего распада, но он был чист как никто, тело его светилось, и я чувствовал, как движется его память среди его божественных снов; и я, к своему стыду, я понял, о чем она тогда говорила, я ощутил эту "невозможную любовь", она исходила от него мощным, как и всё его, всесокрушающим потоком, я склонился и увидел, как ветер пробирается по его щекам мелкими шажками, застревая в его темных и длинных ресницах, как то, чем бьется его сердце, отражается в уголках его губ, я даже услышал, как оно бьется, я отвел один только локон, будто мешавший ему дышать, и я не смог запретить себе прикоснуться к нему губами - хотя бы в знак преданности. Я понял, что никуда не отойду отсюда, и я лег спать прямо здесь - потому что я решил что на время можно оставаться спокойным; я оптимистично предположил, что проснусь от любого шума. Но, как и следовало бы ожидать, это было не так.

Потому что я открыл глаза только когда закатное солнце вплотную прикоснулось к ним, и я понял: что-то я уже пропустил. Хотя мальчик и лежал там же (но не на спине, теперь он слегка свернулся лежа на боку), его "Спутника" здесь не было. Но тут же я услышал то, отчего я проснулся на самом деле: некий звон, насколько хрупкий и тонкий, настолько же мощный и низкий. Я встал и огляделся, и я заметил Их, вдвоем. Они стояли наверху, на противоположном берегу, там где ручей поворачивал влево; и это Оно было тем что пело, вернее, это взбесившийся ветер играл на всех Его трубах, а она стояла на этом ветру и смотрела на него влюбленными глазами (но и здесь не без лукавства), небрежно закинув руки за голову, и ее волосы играли с ветром как с братом, как и ее платье, вернее, тот лоскут, в который она себя обвернула (наверное, стибрила простыню с чьего-нибудь забора - успел я подумать), а Оно стояло так близко к ней, почти уткнувшись ей в грудь всеми своими конечностями и наростами, слюнными железами и зубами, и пело ей как целый оркестр, а Его маленькие подчиненные бегали по его спине и забирались и спускались с его ветвей, послушно танцуя свой чеканный балет как стройный орнамент, и это было поистине дивное, никогда не повторимое зрелище, и все это горело розовым светом, потому что в каждом из Них отражался закат.

Через некоторое время она, видимо, поддалось на Его "уговоры", хотя, по-моему, нечему здесь было "поддаваться", всё по ней сразу было ясно (да, и эта простыня: ходила ведь всю жизнь почти без ничего, но вот здесь обязательно потребовалось, чтобы Ему было что сдирать и в чем путаться своим многорожьем, чтобы было чему вздыматься и опускаться в порочных лучах заката, и облеплять ее тело, подчеркивать так называемую "неуловимость"!) ; она легко погладила Его ближайшую корягу в ответ, и вдруг сделала вид, что убегает, но отошла только на несколько шагов, внезапно остановилась и подождала, пока Оно не доползет до нее, тяжело и низко мыча ( и где только была Его вчерашняя скорость, Его дикий бег: вот что делало элементарное смущение даже с этой подземной Тварью), она же снова убегала и снова ждала, играя бедрами, таким образом она и увела его в конце концов из поля моего зрения; и только еще некоторое время я слышал эту дивную музыку, будто строившую замки, сколь небесные и золотые, ровно настолько же углубленные в пропасть. Но вот по меньшей мере странно представить то, как же Оно обнимало ее; то, как, каким образом Оно могло это сделать, этот мнимый Себастьян; я бы не переставал содрогаться от ужаса, будь это обычная женщина, но это была всего лишь она...

Разумеется, нет ничего непонятного в том, что я не вернулся домой и на этот раз, и развел здесь костер - чтобы хотя бы подсмотреть за дальнейшим, если уж я настолько безвластен что-то изменить. И еще: чтобы было кому последить за ним, моим юным богом, оставленным всеми, беззащитным перед наступающей ночью - самым страшным временем для золоторожденных (это я знал наверняка).

Посреди ночи Оно все-таки вернулось, часто и шумно дыша, казалось, Оно скрежетало каждым суставом; я подумал, что, верно, она уводила Его далеко, может быть, что она просто прогоняла Его по холмам и равнинам, так и не дав приблизиться к себе вплотную, это было бы похоже на нее, но ведь и Он не был похож ни на одного из них, не умеющих догнать ее. Оно уложило свое тело вдоль тела того, кто мнил себя Его хозяином, и не замедлило, не смущаясь моим - таким неважным для всех - присутствием, обнять его голову двумя из своих челюстей, и, кроме того, достать незаметный прежде длинный и прозрачный хоботок, который Оно вонзило в золотой затылок мальчика. Тот немедленно вскрикнул и привстал, но, обернувшись, увидел только знакомый обрубок, и снова лег. Когда же он снова заснул, и сердце спокойно забилось в уголках губ, эта Тварь снова достала свой клюв, но на этот раз, по всей видимости, Оно действовало осторожнее, так как Его господин не проснулся, а только постанывал во сне; и мне было видно, как внутри этого хобота переливается всеми цветами радуги какая-то светлая жидкость, перетекая из золоченых недр мальчика-бога в наверняка черные, копошащиеся внутренности этого немыслимого, опанциренного Червя, лежавшего сзади, не перестававшего причмокивать. И тут веки мальчика стали подрагивать, и наконец открылись и застыли, в его огромных светлых глазах отразилось по костру: они снова были как стеклянные; и я видел, как его тело беспомощно содрогалось в такт глоткам, я сидел, не смея в тщетном ужасе сдвинуться с места, а выражение его прекрасного лица, и даже все это вместе - все это было так печально...

...что забыться я смог только под утро и то, это была такая легкая, незначительная, призрачная дремота; но я все же увидел, как этот мальчик, он лежит между лесом и равниной, в густой, хоть и низкой траве, а я, почему-то очень сильно боясь, буквально дрожа от страха, медленно подползаю к нему, он мне становится виден целиком только когда я уже склоняюсь прямо над ним, а он лежит на спине неподвижно, отвернувши лицо от меня. И я робко протягиваю руку и очень, очень осторожно дотрагиваюсь до его плотной и гладкой щеки. И в тот же миг волосы его приходят в движение, пускают корни в землю и тут же прорастают, везде, вокруг, повсюду - густой и высокой, сочной травой, тяжелыми цветами, и даже маки есть среди них - такие огромные, алые, высокие, их бутоны - с голову младенца, они красиво выгибают стебли, такие упругие и сильные, на ветру. Я смотрю наконец, на мальчика, почти вплотную приближая к его лицу свое, и холодею от ужаса: хотя его глаза и не совсем упали внутрь, но вся кожа куда-то сползла, вернее, продолжает сползать прямо на моих глазах, и все его покровы продолжают стремительно разлагаться, хотя это не то слово: они превращаются в нечто иное (и остаются только глаза и некое подобие улыбки, оскал мертвеца), он весь становится змееподобные клочки, которые, не оставляя за собой и костей, немедленно врываются в землю, цепкими когтями, подобьями змей, и через совсем немного даже черно-коричневого, последнего слоя, ни следа не остается. Я проснулся, неизвестно даже почему, весь в слезах, и долго смотрел на то, как Оно обнимает грудь мальчика жалкими подобьями пальцев, и колышет зловонным подобием дыхания сладкий лес его волос, уткнувшись мерзким клювом в золотой затылок.

А наутро снова прибежала та пустоголовая; она опять невесть что изображала: крадущуюся девочку, кто бы ей еще поверил, она была в той же простыне, только уже сильно загрязненной и порванной в нескольких местах, также и в каких-то бурых пятнах - где же она спала сегодня ночью, если земля вся покрыта инеем, подумал я мельком; а она вдруг подскочила и выхватила у меня рукописи, на которых я все тщательно пытался зафиксировать, и закружилась вокруг меня, размахивая и перебирая ими над моей головой, а я тщетно пытался поймать эту мерзавку, но она почему-то внезапно выронила их все, и слава богу, что хоть не в угли, а я лишь ползал, подбирая их, решив пока не трогать ее, потому что мало ли что ей еще придет в голову, было известно, что она может и глаза вырвать, если ее как следует взбесить. Она остановилась потому, что мальчик проснулся и уже сидел и смотрел на нее исподлобья, казалось бы, недружелюбно, а она стояла, открыв рот и недоуменно, будто впервые видела его, и только ветер поднимал и опускал ее простыню, так, что становились видны ее исцарапанные, все в синяках, коленки. Когда я наконец собрал все рукописи (только все равно это было не все, где-то потерялись два или три листа), она уже сидела, обняв руками колени, почти прислоняясь своим левым боком к его правому, и внимательно разглядывала своего соседа, она была вся вытянувшаяся и настороженна, я же был сильно на нее зол, но я понял, что это лишнее, что меня они не берут в расчет, а он принялся ей что-то рассказывать и объяснять, и мне было трудно понять, что именно, но она-то смотрела на него во все глаза, она была такая смирная и кроткая, и тоже ему стала что-то объяснять, трудно назвать это словами, это были какие-то нечленораздельные звуки, мычащие, урчащие и блеющие, но вместе они складывались в четкие музыкальные фразы, и он даже кивал головой с пониманием, а потом опустил голову и задумчиво водил пальцем по локтю, но я заметил, что она поминутно оглядывается на То что лежало сзади него и во сне шевелит оставшимися выпростанными усами, один раз она даже наклонилась и поцеловала Это животное прямо в его роговой панцирь, весь измазанный его мерзкой слюной, но мальчик так ничего и не заметил, а потом они принялись, смеясь и веселясь, играть в догонялки, мальчик в шутку сердился и краснел, а она хохотала уже совсем как свободная дикарка, но у меня все равно было мрачное предчувствие.

И тут Оно проснулось в очередной раз; его мох зашевелился, оно даже будто позвало к себе кого-то из них, но вот кого, а мальчик уже держал ее за косу, но они оба одновременно остановились, и это, повторяю, была лишь кажущаяся гармония, потому что он сразу же вскипел и дернул ее уже серьезно, он притянул ее к себе за волосы, а она сделала такое ужасное и жалобное лицо, вроде того, но неужели?, и все еще пыталась вырваться, но он уже держал ее одной рукой за горло, подняв над землей, плотно сжав губы; пылая гневом, он так покраснел, что, казалось, вот-вот пойдет пар, но она, все уяснив (то что по меньшей мере они так ни о чем и не договорились), вся собралась в туго заточенную стрелу и царапнула ему глаза, тут же отпрыгнув в сторону, под прикрытие Того насекомого, Оно же с готовностью взяло ее двумя челюстями за голову, а мальчик уже кричал, он был красный как свекла, и, слепой от распирающей, душившей его ярости, он бросился уже не на нее а на Него, спрятавшего ее в своих раскидистых лапах, и он разорвал Его жирное брюхо одним ударом своего нечеловеческого кулака, Оно же сразу покачнулось и подалось вперед, но тотчас все примыкающие холмы, горы и равнины были накрыты как крышкой отчаянным криком мальчика, его ужасным и звериным воплем, и в течение нескольких минут я уже считал свои барабанные перепонки лопнувшими навсегда (но и правда - теперь любой доступный моему уху звук кажется лишь жалким подобием Того), и только потом я понял, что одновременно с ним кричала и она, так что трудно назвать, кто был громче. Мальчик сразу рухнул на колени и принялся неистово вгрызаться и поедать землю, Оно же в конвульсиях привстало на задние лапы, так что я воочию увидел предполагаемо черным клубок его кишок, выпавший наружу, а она, неожиданно тихо и робко, пробираясь вдоль его боков как вдоль стенки, нечаянно наступая на извивающиеся, чуть не кусающие ее, внутренности, подошла и приложила ухо к той части его часто вздымавшейся груди, где вполне могло находиться сердце, обняла его и стала ласково (и как-то отстраненно, мыслями находясь не здесь) поглаживать Его, едва двигая кистью руки, шепча Ему что-то, а Оно дышало тяжело и все чаще и чаще, Его отростки начали непроизвольно и как-то беспомощно дергаться, а из Его отверстой пасти капала пена и какое-то еще клейкое вещество, она падала прямо на голову девушки и стекала по ее телу, но она не видела этого. Потому что ее раскосые (ее мать была из хвойных) и такие темные глаза тоже стали истекать, без ее надзора, и сливались с той жидкостью, что капала из Него сверху и текла из Него снизу. Мальчик внезапно вскочил и в неистовстве бросился было на нее, но Оно загородило ее своими граблями из последних усилий (а она ничего не замечала), и как-то странно заурчало, а он зарыдал в голос, он просто заревел и, в припадке бессильной, яростной и, правда сказать, необъяснимой с моей точки зрения, любви, мальчик кинулся на своего Друга, и стал быстро и беспорядочно обламывать все эти "ветви" Его многочисленных рук и ног и сваливать их в кучу как бы хвороста, но, опомнившись, он заревел еще неистовее и бросился Его обнимать за то что оставалось от брюха, будто пытаясь удержать Его, или унести, ли спасти, но даже при всей своей мощи он не мог Его ни поднять, ни даже сдвинуть с места.

И тут она, будто внезапно пробудившись, выпрямилась и резким, не терпящим возражения движением, оттолкнула бледного от слез мальчика (а тот даже не подумал сопротивляться, и только размазывал по лицу густые сопли, беспомощно плюхнувшись на почву), и даже, слыша, что он не замолкает, обернулась и брезгливо влепила ему пощечину, он же притих и теперь, боязливо и неумно оглядываясь, ковырялся у себя в носу. Она же, беспощадно вырвав с корнем одну из самых крупных конечностей этого животного (Оно страдальчески дернулось), с ее помощью оторвала нижнюю поверхность огромного пуза от верхнего и хитинового покрова, и стало, наконец, видно, что все эти внутренности - это всего-навсего три огромных и жирных червя, никак не связанные, никакими путами, с хитиновой коробкой, ни друг с другом, они просто выпали из нее, как заговорщики, которых застали врасплох и которые от этого сразу же потеряли всю свою - в основном тайную - власть; но, как ни странно, они уверившись в своем разоблачении, стали вести себя нагло и только огрызались, когда Та гнала их к реке - ногой Того, как простой метлой, а они шипели и мерзко уворачивались от ее ударов, три огромных жирных слизня, и я видел как один из них умудрился плотно присосаться к одной из ее быстрых ног, но она сразу огрела его все не ломавшейся "ногой", по его сплошному кишкообразному телу, не выразив при этом и тени брезгливости, просто удаляя помеху - этим я не мог не восхититься, мысленно поставив себя на ее место. Наконец, она справилась с ними и "утопила"-таки их в реке, но с тех пор мне страшно находиться рядом с любым источником, как подумаешь, чем они только могли стать в родственной себе среде...А между тем она (мальчик сидел на земле, спокойный теперь, но с блуждающим кругами, абсолютно бессмысленным взором, и чистые его глаза отливали горным хрусталем) подошла ко все еще живому Тому и принялась живо и по-деловому освобождать Его панцирь от еще остававшихся конечностей, а потом и вообще любых выпуклостей, вытряхивать из подпанцирных дыр всех его бывших слуг, которые были теперь как опавшие листья, трусливо принявшие цвет земли, и, выгребнув из того, что было раньше его брюшной полостью, скользкие остатки пребывания там червей, грохнула полупустые доспехи бывшего Чудовища плашмя на мерзлую почву, а Оно только охнуло (Оно, повторяю, было еще живо) ; а потом она мощно и резко ударила ладонью по Его спине, и тут - да, я был все-таки прав, полагая так - с хрустом и трепетом, Его мощные крылья, сверху твердые как железо, снизу прозрачные как мед, как Он запрокинул свою голову и промычал что-то нечленораздельное и страдальческое!, они распахнулись с треском, и мне показалось ничего такого я никогда не видел, даже во сне: они были до небес и вполнеба, и от них пахло мукой и розовой пыльцой, они издавали невозможный писк, как локон, и даже она отступила на шаг, прикрыв голову локтем (но я увидел, как ее глаза навсегда изменили цвет и увлажнились так, что пропитали водой всю поверхность лица), мальчик же разревелся, мне кажется, он даже уменьшился в размерах, но она, будто вспомнив и о нем, покраснев, подбежала к нему и обняла за плечи, она светилась счастьем, и он доверчиво и все-таки безумно взглянул на нее и поднялся на ноги, еще неверно на них держась, опираясь на ее руку, но она была нетерпелива и не стала ждать, и просто схватила его поперек туловища и повлекла с собой, он, конечно, задумчиво укусил ее за плечо, и даже широкая красная река бешено заструилась по ее спине, но она уже ни на что больше не могла обратить внимания, и, только усадив мальчика, моего золотоволосого бога, теперь сосавшего палец, на плечи их, теперь общего, Друга, она сделала непроизвольное и неверное движение, будто смахнула муху с ключицы, и когда она залезала Ему на спину сама, то столкнулась невидящим взглядом с моими глазами, и я, наконец, понял, что я-то остаюсь. "Эй, а как же?..." - только и успел я начать свой отчаянный вопль, но взгляд ее не прояснился, она смотрела уже только вперед, опираясь о свои колени (где-то осталась ее простыня?), а мальчик сидел спиной к ней, уткнув сое личико в подставленные горстью ладони, это была такая безнадежность, но волосы его, бесконечные кудри, взметнулись ярким поднебесным пламенем, когда они взлетали, сверкая гигантской розовой птицей в бесперьевом, пустом зимнем небе.

Когда я, наконец, осознал себя сидящим на холодной земле, солнце уже садилось, налитое кровью, и только две смущенные собаки смотрели на меня из-за кустов. Я все-таки сложил костер из оставленных мне частей того Смутного Друга, и не оставленных - моего единственного и возлюбленного божества (да, я теперь знал, это так) и долго еще им любовался. Я тоже решил уйти, и пусть я никогда не найду их, пусть я проскитаюсь бессмысленно по чужим закоулкам, я все-таки должен, мне необходимо уйти, потому что, если я алхимик, - то где мои бесчисленные колбы, порошки и инструменты (да, на чердаке у меня что-то такое лежало, но все они давно разбиты), где все мои великие талмуды; а если я прекрасный землепашец, то где моя пашня (да, у меня, как и у всех, был свой надел, но теперь вокруг него - только огромный пустырь, заросший сорной травой), да и сам дом мой - всего-навсего пустой сарай, две доски, прибитые к полу (да, а пока она не совсем еще ушла, там водились и козы, и еще две волкоподобные собаки прибегали попить).

И когда я шел сквозь близлежащие равнины, все сплошь в уже перегнившей листве, и непрекращавшиеся дожди неустанно перемешивали слои и почвы, я все же нашел в одной из безлюдных долин непревзойденную копну волос, абсолютно не вросшую в грязь, невозможную к тому чтобы спутать ее хоть с чем-нибудь еще, не имеющую мыслимых подобий; но, конечно, я не сумел ее ни поднять, ни даже сдвинуть с места, хотя и старался весь день и всю ночь. Эта ноша была бы не под силу ни одному из нас ( с тех пор мне часто снится сон, в котором я иду по бесконечному маковому полю, и все зову мое безнадежное божество по имени, которое я каждый раз забываю, просыпаясь - и это одна из причин моей бесконечной тоски; да, это безнадежно). Может быть, они и до сих пор все лежат и лежат там, не ржавея и не портясь в земле, дожидаясь своего господина. Мне, конечно же, неизвестно, как они там оказались, и кто от кого пострадал в конце концов, и пострадал ли вообще. Потому что я так и не нашел их костей, ни одного из них, хотя я взрыл не одно поле. Я знаю, что их бы я тоже не смог спутать ни с чем другим: его кости светились насквозь, как и все его строение, ничуть не утаенное прозрачным молоком кожи; а насчет ее останков - здесь я тоже не мог ошибиться, это я знал достоверно, также, как и то, что река течет - ведь я сам ее создал; да, это я был ее отец.

Необходимое замечание: они все (ВСЕ) говорят только правду и ничего кроме правды, на иных условиях ни один из них не открыл бы и рта, причем все рассказывают об одном и том же событии - если это все-таки непонятно. Задача проницательного читателя - должным образом прозреть и предложить свою версию Того, Что Было На Самом Деле. Так что это своего рода игрушка с открытой структурой (открытой для других бусинок). Кто виноват, что воспоминания могут видоизменяться до неузнаваемости, пока мы не держим их под непосредственным контролем! Иной раз мы долго не можем смириться с каким-либо фактом нашей (именно нашей, что очень жаль) биографии - до тех пор, пока время не позволит разукрасить его соответственно. Когда разные люди рассказывают об одном и том же событии (один и тот же человек рассказывает об одном и том же разным людям/в разное время/в разных настроениях/при разных оценках самого себя/при различных отношениях к этим людям/в разных местах и при разных погодных условиях), каждый как лжет в каждом слове, так и не на шаг не отступает от истины. Таким образом, данное событие нельзя считать произошедшим раз и навсегда - оно продолжает происходить и видоизменяться ПОСТОЯННО, как ни страшно выглядят такие буквы, но это именно так. И здесь вполне возможно, что двое слились в одного в ее воспоминаниях, также возможен распад личности на двоих и далее - в его случае. Также может оказаться, что она вспоминает о неизвестном нам третьем, и "их" монологи - всего лишь продолжение ее собственных воспоминаний, а на самом деле не было вообще ничего. Но это только примеры возможных решений уравнения, необходимым условием является только первое замечание.